Елена Грушко - Атенаора Меттер Порфирола

сейчас мне беду отвести от дочери рода людского. О Порфирола,

явись! Одиночество невыносимо. Как я могу без тебя отвратить

овладевшую женщиной муку? Как зло пересилю, что душу ее

полонило? Знаешь, что я, по заклятьям Косметоров древних, не в

силах направить ту злобу на камни, на воду, на травы, как

ворожат колдуньи земные. Или же вновь мне принять на себя ее

истомившее горе?! Вновь пропитаться ее обуявшей бедою? Ведь не

могу отпустить ту, что просит, не облегчивши страданья!.. Но,

Порфирола, моих сил так мало!..

Где-то вдали давно уже похаживал, ворча, гром, поигрывал зарницами. И как-то разом ребятишки ощутили, что не зря предупреждал ушедший в город светловолосый: вот-вот ударит гроза.

Ветер уже закручивал песчаные смерчи, ворошил, трепал разбросанную одежду.

Толпа рассеялась. И возле мигом, неизвестно на что, разгневавшихся волн, наконец, остались только двое.

- Отдай! Ее ко мне принесло!.. - высоким, наполненным слезами голосом воскликнула девчонка, но Каша снова оттолкнул ее.

- Сиди! Нашлась хозяйка кудлатая! - буркнул он. - Я только посмотрю, что там светится! - И он без раздумий сунул пальцы в сердцевину раковины.

И вдруг... голос Археанессы пресекся. Она задрожала,

забилась, словно ее поразила в самое сердце небесным огнем

молния. И от внезапного предчувствия беды затрепетала женщина.

Воздух сгустился, будто пропитался ядом. И женщина

увидела, как скиталицы тучи пожирают звездное небо.

Дева медленно клонилась долу. Черты ее заколебались,

странно расплываясь...

- Да что там такое?! - нетерпеливо пробормотал Каша, пытаясь растянуть похожие на лепестки упругие края раковины.

Что-то жалобно треснуло... и дар Обимура раскололся в его руках на мелкие кусочки.

Ахнули, издали глубокий стон темные бездны морские,

исторгли ужасные волны! Женщина еще успела увидеть, что вода

вскипела, будто в котле, белый вал шел на землю; успела

услышать, как застонала земля, словно бы сдвинулись, пускаясь

в бегство, испуганные горы...

Как ухнуло в небесах! Как хлестнуло ливнем - жестким, ледяным по песку!

Каша, обхватив голову руками, кинулся прочь, вмиг забыв обо всем на свете, кроме этих жгучих струй, нещадно секущих тело.

А девчонка рухнула на колени, согнулась, пытаясь прикрыть собою траурно почерневшие, словно бы вмиг обуглившиеся осколки раковины, пробовала собрать, сложить их. Но нет, ничего не получается!

Она подняла к небу зажмуренные глаза - дождь не давал открыть их. Горло свело, она не могла вздохнуть. Судорожно взмахнула руками...

Движение этих диких волн было мгновенно, как мысль о

злодеянии. Вспененное море рывком штурмовало землю, возвышения

гор и холмов, заволокло ложа долин, вывернуло могучие леса - и

рухнуло на стены, мосты, каналы, проулки, дворцы, хижины,

храмы, чудесные статуи, загадочные изваяния, на золотые

скрижали, куда люди заносили посвященные богам слова и

молитвы... И скоро там, где от века цвел могущественный и

богатый остров, виднелись только две-три горные вершины да

колыхалось бурно дышащее море.

Туча повисла над городом, и темные полосы ливня тотчас заштриховали светлые, прозрачные заречные дали.

Птица, рискнувшая пересечь путь грозе, была подхвачена вихрем, смята и в нелепом барахтанье унесена бог весть куда. Хлопали створки окон, сыпались стекла. Дорогу автобусам перегородило вывернутое с корнем дерево, на гаражи, притаившиеся в овраге, ползла глиняная река. Возле трамвайных путей огненной змеей бился об асфальт сорванный провод. А в небесах бушевала битва, сверкали громы, бряцали молнии!

Берег был пуст. Волны подхватили было распростертую на песке фигурку, намереваясь утащить с собою, в глубины Обимура, да, словно послушавшись чьего-то повеления, отнесли на песок, подальше от собственной ярости, бережно опустили... отхлынули, ушли.

Съемка наконец-то закончилась. Тяжелое сооружение около двух метров в длину и полутора в ширину, этакая связка из трех цилиндров, оболочка которых была способна выдержать давление океана, наконец-то показалось на поверхности воды. Его подняли на борт. В цилиндрических кожухах заключены были кинокамера, мощная "вспышка" и особое устройство, позволяющее контролировать вертикальное положение троса на большой глубине.

Пленку, на которой, если аппаратура нормально сработала, должна была запечатлеться ночная жизнь Великого Океана, отправили в проявку. Но начинать эту проявку и ждать ее результатов сил уже ни у кого не было: минуло три часа ночи. Океанографы и свободные от вахты матросы с облегчением разошлись, а Белозеров, чья вахта только начиналась, остался. Сначала он пошел к себе в каюту и растерся кубиками льда из морозилки, чтоб не так сильно клонило в сон, а потом поднялся на капитанский мостик.

Рулевой неприязненно оглянулся: все эти "люди науки", которые постоянно мельтешили на мостике, через каждые четыре часа сменяясь у глубинометра, изрядно нервировали команду, хотя "Андромеда" и была именно исследовательским судном Приморского отделения Академии наук. С другой стороны, участники экспедиции начинали нервничать, когда кто-то из моряков, хотя бы и сам капитан, пытался вмешиваться в процесс исследования. Но уж таковы извечные трения между профессионалами и дилетантами!

Белозеров не без ехидства пожелал пасмурному рулевому спокойной ночи и отмотал с барабана ленту самописца. Да, вот уже который час под кораблем ровное дно, без намека на сюрпризы... Задача его как вахтенного состояла в том, чтобы каждую четверть часа отмечать на ленте время, а также направление и скорость судна. Эти сведения помогут потом точно начертить рельеф дна по ходу "Андромеды".

Вся ответственная операция заняла у Белозерова ровно одну минуту. Поэтому он счел за благо на оставшиеся четырнадцать уйти от взглядов рулевого на палубу.

"Будет ли завтра что-то интересное на пленке?" - с привычной безнадежностью подумал Белозеров, потому что от каждой съемки он ждал большего, чем все остальные члены экспедиции. Хотя об этом никто не догадывался...

Вдали слева, Белозеров знал, тянулся архипелаг Нирайя, но его можно было бы определить сейчас лишь по заунывному, жалобному трубному звуку, долетавшему до слуха. Откуда-то раздался столь же раздирающий; жутковатый отклик. "Не иначе Тритон, сын Посейдона и Амфитриты, вызывает бурю!" - усмехнулся Белозеров. Но, сколько ни вглядывался, он ничего не мог разобрать в ночи, кроме смутно белеющих барашков, разбегающихся из-под носа корабля, а все вдали было густо-черным, мягким, непроницаемым, словно бы окутанным бархатом. И только высокое небо оставалось удивительно ясным.