Юрий Марк - Беломорск

У выхода Колвицкой губы в море было обнаружено несколько глубоких, защищенных от ветра бухточек, в одной из которых неподалеку от тони Лебедиха заканчивается постройка порта, настоящего морского порта, в который свободно проходят океанские, глубокой осадки, суда. И вот город готов. Город, понимаете город, настоящий промышленный город, в котором имеется все, начиная от рабочего клуба и кончая спортивным полем, в котором имеются прекрасные жилые дома, бани, больницы, кооперативы, банк. Новый социалистический город построен на том месте, где еще совсем недавно академик Ферсман собственноручно выжег первый кирпич, на котором пальцем начертил букву «Б». Вы представьте себе только! Первый кирпич, а через два года — город! Буква «Б», выросшая в Беломорск! Разве не прекрасно это?

Поезд несся полным ходом. За беседой мы не заметили, как напился он водой и нефтью и отошел от разъезда Титан.

В окнах мелькал привычный, знакомый пейзаж. Покатые холмы, кое-где взрыхленные острогубыми утесами, низкорослые кустарники, редкий лес. Изредка блестели светло-зеленые ледяные окна озер, вкрапленные в кольца пушистых лапландских елей.

— Где-то там, — кивнула головой Иветта Августовна на окно, — год тому назад, пробираясь с оленьей райдой, я провалилась под лед. И как это случилось, до сих пор понять не могу. Так и ухнулась вместе с оленями и санями. Выручил лопарь Гордей Тугошин, — перерезал постромки и выудил меня, если память не изменяет, за волосы. Олени, конечно, погибли. Чтобы не замерзнуть, я принялась скакать и бегать, пока Гордей разводил костер. А потом он раздел меня, полуокоченевшую, и принялся растирать. Ну и массаж это был. Тело мое стало цвета вареной свеклы. И помню, лежа в меховом мешке, я думала о том, что через десять — пятнадцать лет проложена будет в этих местах проезжая дорога и не надо уже будет рисковать, проезжая через полузамерзшие озера. Когда я поделилась своими мыслями с Гордеем, он, улыбаясь, возразил мне:

— Какая уж тут дорога! Деды наши меж кустов ходили и мы по овражкам перебираться будем.

Словом, Гордей был настроен весьма пессимистично. А потом, как в сказке, не через десять лет, а через год, один год, проложили по этим дебрям не проселочную, а железную дорогу и не приходится уже больше таскаться на капризных оленях, а спокойно можно ехать в теплом вагоне, и этот же Гордей ухитрился проехать в первом беломорском поезде зайцем. И зовут теперь его не просто Гордей, а Гордей — Первый Заяц. Он весьма гордится своим прозвищем и, по-моему, не без основания. Иметь прозвище, рожденное техникой, это чего-нибудь стоит!

— Пустяки! — отмахнулся Пан. — Найдется ижемец[3], который ухитрится даром пролететь на аэроплане. Штрафовать за такие художества надо!

Обычная вокзальная суета, красная фуражка начальника станции около пыхающего паром паровоза, громыханье багажных вагонеток и стук телеграфного аппарата из распахнутого окна. Несмотря на то, что вокзал крытый, — масса света, солнца. Перрон выложен из камня, из камня же выложены гигантские колонны — арки, поддерживающие застекленную крышу.

Меж арками — строгие квадраты дверей. Впервые вижу я такие именно квадратные двери, и на каждой из них — блестящая стеклянная дощечка с надписью на русском и финском языках. Буфет, парикмахерская, зал ожидания, библиотека-читальня, курительная, почта, — дверей несчетное количество, и за каждой — что-то хорошее, светлое, веселое.

Поражает отсутствие дыма и копоти, столь обычных на вокзалах. Стекла на крыше чисты настолько, что кажется, только окончили мыть их. Задрав голову, я изучаю крышу квадрат за квадратом, но при всем желании не могу найти и одного хотя бы загрязненного.

— Хороша крыша? — подтрунивает надо мной Островецкий. — Чиста? Это потому, что поставлены специальные дымоуловители.

Действительно, над паровозной трубой висит какой-то странного вида кожух, напоминающий воронку, перевернутую широким концом вниз.

— Мы боремся с загрязнением воздуха дымовыми газами, — поясняет инженер. — Дымоуловитель этот относится к типу так называемых преципитационных устройств[4] для собирания сажи и действует при помощи тока высокого напряжения. Кроме того, он соединен с особого рода небольшой гидравлической установкой, осаждающей твердые частицы газа. В итоге — мы не только очищаем воздух, но и получаем от этого немалые прибыли. Все фабрики, заводы и электростанции Беломорска снабжены подобными установками. Однако не будем задерживаться на вокзале. Мы рискуем опоздать на автобус.

Проходим через громадный вестибюль, отделанный белым гранитом, выходим на крыльцо и я останавливаюсь пораженный. Подножие широкой, мелкоступенчатой лестницы лежит у асфальтированного тротуара, серым кольцом опоясывающего абсолютно круглую площадь. Она сравнительно невелика и замощена продолговатыми, белыми, каменными плитками. Посреди площади выложена из неизвестного мне ярко-красного камня пятиконечная звезда, в центре которого высится строгий, из красного порфира, пьедестал, на котором стоит отлитая из бронзы фигура Ленина.

Поверхность площади блестит под лучами солнца точно полированная. Ровными стрелами тянутся от нее во все стороны прямые улицы, закованные в гранит и бетон. Площадь окантована небольшими, одинаковыми железобетонными зданиями, богато застекленными, зеленокрышими. Фасады их покрашены белой краской и может быть оттого-то площадь и все окружающее ее кажется незабываемо воздушными, светлыми…

За день мы успеваем осмотреть только главный завод в Беломорске — по электровозгонке фосфора из непосредственного сырья рудников. Зато детально осмотрели город, некоторые здания и общественные учреждения.

Только поздним вечером попадаем. наконец в гостиницу. Это действительно гостиница. Не отепленный полусарай, полубарак, в каком жил я в Хибиногорске, а настоящий каменный дом, с паровым отоплением, электричеством и уютно обставленными комнатами.

Подают ужин. Набрасываемся на него как волки. Кушанья одно вкуснее другого.

— Уф! — откидывается наконец на спинку стула Пан. — Хорошо же здесь кормят, не хуже чем в Хибиногорске.

— Если не лучше.

— И то может быть, — соглашается Пан.

Встав из-за стола, мы подтаскиваем кресла к окну. Вернее даже не к окну, а к стеклянной стене, выходящей на улицу. Это окно-стена начинается в двадцати сантиметрах от пола и кончается у самого потолка. Летом комната бывает, должно быть, буквально наводнена солнцем.

Откуда-то сверху раздается шипенье, потом энергичный женский голос возвещает: