Владимир Михайлов - Карусель в подземелье

– Я и не скрывал. И сейчас не таю. Хочу найти. Но не тут. Здесь его нет. Никаких признаков. Я знаю, как выглядит, как должен выглядеть разум. Во всех его проявлениях. Много лет отдал я ему, десятки вариантов рассчитал. Нет, Савельич, я не надеюсь. Как и ты, хочу найти наших.

– Не знаю, как в теории. Сужу практически: никакого их следа.

– Но сигнал был точен. А Гарми – мастер пеленга.

– Что завело их так далеко от курса?

– Мало ли что случается в пространстве. Тебе лучше знать. – Уваров сделал паузу. – Кто другой мог подать сигнал? Именно наш сигнал, по коду Дальней разведки?

– Он мог отразиться.

– От такой поверхности? С такой чистотой и силой? Нет.

– Может быть, Гарми дослушался до галлюцинаций? Такое бывает.

– Он верит, ты сам знаешь, только в то, до чего можно трижды дотронуться ладонью. Скорее уж галлюцинируем мы с тобой. И нет планеты, нет тебя – а я сижу зя своим столом и пишу, извиваясь от сладостных размышлений…

– Знаю, ты человек уюта и любишь обнимать мир. Не прикасаясь к нему. Мы сперва удивлялись, когда ты оказался с нами. Потом поняли.

– Можно измышлять всю жизнь. Но хоть раз надо увидеть своими глазами. Чтобы увериться, что жил не зря. А это, наверное, самое большое счастье, какое бывает.

– Но ты не нашел его.

– Найду. Каждому, кто ищет, выпадает в жизни хоть один шанс. И уж я его не упущу.

– Надейся.

– Не здесь, конечно. Я уже сказал. Здесь – пустой номер, глухо. Можешь смеяться, но Разум я найду в пространстве, близ светила. Там увижу его тугие паруса. Именно так, не иначе. Разум всегда тяготеет к свету. Катакомбы не для него. Только вынужденно, и то на краткий срок.

– Я летаю давно. И ничего не встретил. И никто другой.

– Вы не искали. Не были настроены. А я ищу. И если он есть, а его не может не быть… мы станем стремиться друг к другу бессознательно, сами того не ощущая… соприкасаться полями, которые нами еще не открыты… но не перестают от этого быть реальностью. Мало сказать, что я верю в это: я знаю. Иначе все, что я сделал в жизни, ничего не стоит.

– Разума не может не быть – почему?

– Иначе не было бы смысла и в нашем бытии. Как нет смысла в существовании одного мужчины или женщины. У них не будет продолжения, развития, движения. А мы ведь не похожи на тупиковую ветвь эволюции. Разум не самоопыляется. Когда он созрел, ему становится нужен кто-то другой. Иначе он измельчает и захиреет. Как хирели некогда династии фараонов… женившихся на родных сестрах.

– Логично. Только истина – не плод логики. И потом: созрел ли наш разум? Однако мы все болтаем. Слушай, Уваров, я не хочу больше терять здесь время. Сейчас время – главное. И…

«Всякое искусственно вызванное деление частиц сопровождается исчезновением определенного количества времени. И если такое деление происходит неоднократно и в больших количествах, дефект времени становится…»

– Глупости, – сказал Уваров. – Это ты придумал.

– Сколько же ты еще намерен идти?

– Я относительно дефекта времени. Откуда ты взял?

– Я? Черт, разве я что-то сказал? Бывает, я говорю вслух во сне – после больших встрясок. Извини. Что-то подобное мелькнуло у меня в голове. Но мне показалось, что это сказал ты. Я даже удивился.

– Как я мог? Физика – не моя область. Да, о мудрости… Мы еще не достигли ее, конечно. Но инстинкт размножения намного опережает ее.

– И ты решил древнюю проблему: встретив – понять? Найти общий язык?

– А так ли нужен он? Пусть выброшенные на остров мужчина и женщина говорят на разных языках. Помешает ли это им соединиться? Им не понадобятся подсказки. Это в худшем случае. Но может быть – и я надеюсь, – мир разума един. И в любой точке любого пространства разум говорит на едином языке. Не в лингвистическом смысле конечно…

– Маловероятно.

– Но тебе ведь не кажется странным, что весь мир построен из одних и тех же частиц. И электрон из Магелланова Облака будет чувствовать себя в Солнечной системе не менее уютно. Почему же не предположить, что и разум? Построен из одних и тех же элементарных частиц, движущихся… и превращающихся по тем же законам? Он ведь тоже продукт движения материи?

– И в каждом мире – свой Шекспир? А принц Датский окажется старым знакомым пришельца извне?

– Что в этом принципиально невозможного?

– Не знаю. Может быть…

«Есть многое на свете, друг Горацио,Что и не снилось нашим мудрецам…»

– У тебя хорошее произношение, – похвалил Уваров.

– Какое это имеет отношение…

– Английское. Не знал, что ты…

– Да ты когда-нибудь слышал мой английский?

– Да только что.

– Жарко. – Савельев озабоченно глянул на товарища. – И, видно, заряженная среда на нас действует. – Он только что слышал совершенно четко, как Уваров – а кто же кроме? – произнес реплику из великой трагедии; по-русски, разумеется: английского Савельев не знал совсем. – Давай, будем говорить дальше. Это успокаивает. О чем мы – перед «Гамлетом»?

– О чем же?.. Да. Что невозможного в том, что «Гамлет», как электрон, един для Вселенной?

– Но тогда ты как раз должен бы поверить, что наших с «Омеги» тут нет, а сигнал послан ими, другими, говорящими на едином языке разума.

Они снова молчали несколько минут. Время сейчас, впрочем, измерялось не часами, а делениями на шкале воздушного манометра.

– Пойдем, – сказал затем Уваров. – Отдохнули. – Он сделал было шаг, но остановился, тяжело размышляя. – Слушай… Наверное, ты прав, Савельич, и в самом деле надо возвращаться. Я что-то перестал верить, что мы тут найдем их. А время, как ты сам сказал, дорого. – В словах его не было решимости, скорее какая-то неуверенность, соседствовавшая со страхом. – Посмотри, как свет усиливается – там, впереди. Если и с нами что-то случится…

Казалось бы, Савельев должен с радостью согласиться. Он, однако, замялся:

– Свет… Ты прав – он что-то означает, предвещает… Давай-ка посмотрим, что именно. И если наших там нет, будем считать, что одной загадкой стало больше в задачнике Природы. Она любит ставить в тупик, ничего не скажешь.

Уваров вздохнул:

– Она любит резвиться, Природа. Она еще дитя, она бурно растет и резвится, бездумно и непоследовательно, как девочка на грани перелома, когда детское сталкивается с женским и возникают вихри и водовороты, и проносятся тайфуны, грозя смести все, что непрочно…

– Почему бы тебе не писать стихи, Уваров?

– Боюсь. Это значило бы – стать прозрачным. А я не готов к этому. Посмотри, мы ничего не забыли?

Савельев осмотрелся.

– Нет, все свое носим с собой.

– Тронулись.

– Вперед!

– Постой! Все же – вперед?

– Да.

– Но раз наших тут нет, мы решили, значит, мы нужны им в другом месте?