Федор Чешко - Лихой хмель

Она сама находит рукоятью потную, по-слепому растопыренную пятерню; сама рвется на волю из тесной темноты ножен…».

«Карьером арш-арш!!!».

«Грохот. Неумолчный, гулкий, победный, ощущаемый не только и не столько слухом – всем телом, которое уже не свое, которое не тело уже, а частичка единой летучей лавы, пожирающей стонущее пространство. И рудые пшеничные волны льются-рушатся встречь, чтобы пропасть в бешеной молотьбе бесчисленных конских копыт; и поет-улюлюкает ветер, вспарываемый изогнутым лучом хищной ледяной остроты, продолженьем моей руки…

А те, темно-синие – они с каждым мигом различимы все явственней; они готовятся: первая шеренга опустилась на колено и две четкие линии ружейных дул готовы хлестнуть нас залпом в упор…

Нет!

Бесшумно (где уж каким-то жалким хлопкам тягаться с копытным громом!) расцветает над вражьей шпалерой цепочка нарядно-белых шрапнельных разрывов, превращая геометрически четкий строй в неуправляемую толпу… И мгновенье спустя мы налетаем, сметаем, расшибаем в кровавую слякоть…

Впереди нет врага. Впереди только пшеничное золото, преступно испятнанное грязно-синими спинами, спинами, спинами бегущих… живых трупов… падали… и хмельной ликующий всхлип сабельного размаха обрывается хряским тупым ударом, и брызжет в лицо соленая теплота, а кивер, кажется, слетел куда-то к чертям – это один из тех, впереди, приостановился было, пыхнул навстречу ватным клочком ружейного выстрела… но заалевшая полоска клинка опять нетерпеливо вздергивает правую руку к хрустально-голубой выси, к снежным хризантемам шрапнельных разрывов, а потом – снова хряск, снова брызги, и ветер взахлеб хохочет вместе с тобою… а глаза уже прикипели к порыжелому ранцу, смешно и жалко мотающемуся на спине еще одного покойника, который глуп, который до сих пор смеет воображать себя живым… Какой он жалкий, какой он маленький! Куда ему и всей этой недоумершей мертвечине до тебя, саблерукого великана на летучем великане-коне, разбудившем копытами гулкую грудь планеты?! Что им проку сучить ногами, пытаться тыкать в тебя никчемными зубочисточками штыков, если весь огромный лазорево-золотой мир, услужливо проворачиваясь, сам подставляет под твои взмахи замаравшую его дрянь…»

«Все оборвалось.

Вдруг.

Сразу.

Который-то из собственных же твоих взмахов вместе с очередной жизнью нечаянно обрубил и фанфары встречного ветра, и литавры копыт; и даже пьянящая дробь пульса засеклась вдруг, сбилась на вымученное дряблое трепыханье. А летящий навстречу простор встал по-вкопанному, почему-то слипся в полосу грязи между невесть откуда взявшимися проломленными заборами; и взгляд отчаянно пытается нашарить хоть что-то пригодное для рубки, но схватывает лишь вертящиеся еще колеса опрокинутой обозной фуры, алые брызги на серых заборных досках, груды кровавого тряпья, вкопыченные в ржавую глину…

Все – даже небесную синь – будто вдруг подернуло ржавчиной; пронзительная горчинка ветра захлебнулась гнилью; сабля отчего-то отяжелела, по-мертвому тянет руку к земле… и то, чем, оказывается, насквозь пропитан правый рукав, начинает исподволь набухать отвратительной трупной стынью…»

«Я, первый в истории человечества успешно вернувшийся хрононавт, докладываю о важном историческом открытии. Я открыл, что означают слова из старинного фильма: «Ворваться в город на плечах неприятеля».

Я открыл: стоит лишь на мгновение прерваться хмелю конной атаки, и наступает похмелье. Замечаешь, что твоя правая рука от кисти до локтя густо облеплена тем, что еще недавно было мыслящим человеческим мозгом… Замечаешь брызги ржавеющей алости на лбах и губах соратников, оловянную пустоту чужих взглядов, и понимаешь вдруг, что это безжалостные отраженья собственного твоего пустоглазого, спрыснутого чужой кровью лица…

«На плечах неприятеля» – потому что малейшая заминка, и похмельная конница долго еще не будет годна ни к черту».

«Я открыл причину вошедшего в поговорку гусарского да казачьего пьянства – вряд ли есть иной способ перешибить бездонную похмельную пустоту. То есть он-то есть, этот способ, но…»

«…Молчи, горластая ощипанная птица…».

* * *

Вот и все.

Врач сказал: перелом шейных позвонков, безнадежно. Уж ты прости нас, сынок, – подзачерствели мы, нынешние, подотвыкли от разочарований, стоящих того, чтоб вешаться из-за них в сортире…

Как же получилось, что ушел я тогда из разомлевшей от солнца аллеи? Как же я смог не плюнуть на пустопорожнюю говорильню, не задержаться, не сказать…

Нужно было сказать тебе так: «Эх, сынок… Цитаток нахватался, про котлетную машинку рассказывал… Да какой бы она ни была, машинка эта – хоть с чипом да исполнительным процессором, хоть пусть ее вручную надо крутить, – перемалывает-то она одно и то же самое: мясо».

И еще нужно было сказать: «Дружище, крестики на дисплее ничем не хуже рукава, облепленного людскими мозгами. Не хуже и не лучше. Нет в нашем деле романтики, и не было никогда, и не будет. А красоту да искусство в этом нашем трижды про'клятом деле мог вынайти только не видавший ничего настоящее тех самых крестиков… в лучшем случае».

Или нет. Нужно было сказать честно: «Ты прав». Да, именно так: «Ты прав. Только правота твоя не в романтике, не во всякой там праздничности (уж верь, ваши игры похожи на то, во что вы играете, не больше, чем детские модельки на взаправдашние «самумы»). Вон она, жирная да никчемная твоя правота, на тропинке, хнычет вслед воробьям, которые и улетели-то не от страха – от брезгливости только».

Что ж, может, именно это и нужно было…

«БЫЛО»?

Да. Но не только.

Потому что я единственный уже точно знаю, кто именно будет следующим номером первым. Я знаю даже, что следующий эксперимент наверняка сложится гладко: ведь хрононавту предстоит проникнуть очень неглубоко по времени и в самого же себя. Уж мне-то отказать не посмеют, а если посмеют – вспомню молодость и… Чтоб остановить меня и моих ребят, здесь даже помечтать толком некому.

Вряд ли, конечно, это хоть что-то изменит, но все равно… Если не попытаюсь сказать тебе, сынок, то, что должен был бы сказать еще тогда, сразу, – по гроб не прощу… ни себе, ни тем, которые так по-подлому тебя обманули.

©Ф. Чешко, 2007.