Андрей Костин - Здравствуй

Шторы на окнах были большие и тяжелые, и ни одной капли лунного света не просачивалось в комнату.

На следующий вечер он снова стоял возле дома, привалившись спиной к чугунной ограде и запрокинув кверху голову.

Прошло десять минут, полчаса, час.

- Ты ждешь кого-нибудь? - наконец спросила она.

- Нет, я просто хотел еще раз увидеть.

Он увидел улыбку и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Но их, слава богу, не заметили.

- Я часто вижу, как ты бродишь по улицам.

- Да, но я не встречал вас раньше.

- Тебе всего тринадцать лет, и потом... мне стало жалко птицу.

- Я бы ничего плохого ей не сделал.

- Значит, я поторопилась...

Она снова улыбнулась, потом посмотрела куда-то в сторону, мимо него, и сказала: -- Расскажи мне, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

- Не думал еще. На свете так много интересного. Хорошо бы вот так просто бродить по земле, умывать лицо в чистых ручьях, спать на охапке сена, смеяться и петь, когда захочу, не унывать и искать что-то осорошее.

- Ты славный... славный, но маленький...

- Когда я стану на десять лет старше, я буду думать так же.

- Значит, я не ошиблась.

- В чем?

- Если ты на самом деле такой, каким кажешься, тогда ты понял в чем.

- Я просто хотел это услышать.

Он сжал ладонью прут решетки, сжал так, что заболели суставы пальцев. А потом тихо сказал: - Мне не надо было вас ни о чем просить.

- Ты был вправе попросить меня о чем угодно... Но не спрашивай почему, а только выслушай. Мы не увидимся с тобой.

Никита поднял глаза.

- Запомни! Если ничего не изменится в твоей жизни и через много, много лет ты снова захочешь пригласить меня послушать, как шумит вода в реке, приходи к старой вышке. Может, я буду ждать.

- Может?..

- То, что происходит, слишком невероятно для нас обоих. Для тебя и для меня. Может, для тебя все это станет полузабытым сном, а для меня... Тебе всего тринадцать лет, но ты должен понять...

А потом пришли зимы, долгие и пасмурные, хмурые дни сменяли друг друга, и Никите было очень одиноко. Но он взрослел, кончил школу, начал бриться, уехал учиться в Москву и постепенно привык к безысходности.

- Такой уж возраст. Они все теперь замкнутые, - говорили родственники.

- У тебя неприятности? - спрашивала мама.

- Ты не заболел? - волновалась бабушка.

- Он просто много о себе думает, - считали приятели.

- Почему он все время такой скучный? - удивлялись знакомые девушки.

- В тихом омуте... - многозначительно замечала соседка.

- Какой застенчивый! - вздыхала бывшая одноклассница.

Очнулся Никита неожиданно: или суетящаяся, кричащая, слепящая бесконечная жизнь вокруг наконец взяла свое, или просто пришло время для новых испытаний. Хотя почему испытаний? Просто он выдумал для себя, что все, что с ним происходит, - это своего рода барьер, который надо взять, чтобы прийти в тот бесконечно счастливый день к старой вышке возле дальнего ручья. Ему так и представлялась жизнь - прямая, как стрела, со множеством препятствий. Но не свернуть в сторону - иначе собьешься с дороги. И хотя он сам видел наивность этого образа, придумыв-ать другой он не хотел. Ведь не столь важно, наивно или рассудочно ты веришь, важнее - во что.

Однажды он словно очнулся на автобусной остановке посреди большого города. Рядом с ним стояла вихрастая, коротко остриженная девушка с неумело намазанными губами и размытой тушью возле глаз. От этого глаза ее казались еще больше и темнее.

Никита почувствовал какое-то неудобство, стеснение, что-то постороннее вдруг проникло в его мир, нарушило строй мысли, словно сфальшивила струна в тщательно налаженном инструменте или в комнате больного включили лампочку без абажура.

Никита поморщился и повернул голову. Тут только до него дошло, что девушка плакала. Плакала тихо, не всхлипывая, не вытирая слезы со щек. Так плачут дети, когда их очень обидели.

И была во всем этом какая-то беззащитность жеребенка, бегущего навстречу паровозу.

Никите стало страшно. Страшно оттого, что он стесняется предложить свою помощь, участие, оттого, что еще мгновение - и он сделает шаг в сторону, отвернется и, нерешительно потоптавшись на месте, пойдет пешком до следующей остановки.

Но тут он увидел свою Дорогу, прямую и светлую... Разве остаться в стороне, если ты в силах кому-то помочь - это не свернуть в сторону? Но нужна ли твоя помощь? А бывает ли помощь ненужной?

- Не смотрите на меня так, - вдруг тихо попросила девушка, - не надо. Ведь все это вас не касается.

Но Никита не смог отвести взгляд. На языке вертелись нелепые напыщенные фразы вроде: "Чужая беда касается всех", "Я просто подумал, не нужна ли моя помощь". А настоящих слов не было...

И тогда он начал говорить без всякого вступления, не подыскивая нужные слова, не глядя на девушку, а просто рассказывая ночи, городу, самому себе о старой вышке и дальнем ручье, о небе и Луне над тихой улочкой, он выбалтывал с мучительной легкостью свои самые потаенные мечты, сначала запинаясь после каждого слова, потом все быстрее, безудержнее.

Никита почувствовал, что перешел на скороговорку и его уже трудно понимать. Да и слушает ли она?

Он замолчал и посмотрел в ее сторону. Она подошла поближе и, как Никите показалось, удивленно разглядывала его. Потом спросила неожиданно и просто:

- Это правда?

- Что правда? - не понял Никита.

- Что ты хочешь, - она замялась, - просто утешить меня... И потому рассказываешь... так хорошо... Словно все это со мной происходило...

Никита не знал, что ответить, а она, внимательно вглядываясь в него, продолжала:

- Наверное, правда. Ты просто добрый. У тебя глаза бездомные...

- Бездомные? - не понял Никита.

- Ну да. Как у дворовой собаки. Я люблю бездомных собак.

- Почему?

- Потому что они без-дом-ны-е. Понимаешь?

- Понимаю.

- Ничего ты не понимаешь. Домашние собаки знают только своих хозяев, и, какие бы эти хозяева ни были, они свои. А остальные - чужие. И на них надо лаять, а если представится случай, и укусить. Бездомные же воспринимают любого таким, какой он есть на самом деле. Теперь понимаешь? И если в стадо этих домашних вдруг захочет затесаться чужак, они поначалу могут поиграть с ним, обнюхать... но только до тех пор, пока не надо поделиться своей миской или ковриком... Да нет, не то, не то я говорю... Ну скажи, - спросила она, подняв лицо кверху, чтобы на него падал свет от фонарей, - ну разве я уродина какая? И готовить умею, и шить... И зарабатываю... Разве я виновата, что я детдомовская? Зачем тогда со мной так?.. Я же ничего не скрывала, и влюблена до этого ни разу не была. Говорят, человека сердцем чувствуют. А если я не почувствовала и влюбилась?.. Что же мне теперь делать? Помоги, а?..