Джулиан Митчелл - Подручный бакалейщика
Да будет вам известно, я человек далекий от политики. Ни чуточки ею не интересуюсь. Как я уже говорил, мне больше нравится жить для себя, своей собственной жизнью, чем принимать активное участие в жизни общества. Но есть еще разные другие вопросы, с моей точки зрения вовсе не политические, и в них я занимаю позицию, которую отставные офицеры вообще и бригадный генерал Хобсон в частности (он живет на краю нашего города) сочли бы, да и считают, крайне левой. Я, например, против повешения, и против восстановления девятихвостки, и против того, чтобы держать заключенных по трое в одной камере. Все это, да еще и многое другое в том же роде, по-моему, просто возмутительно, на этот счет у меня твердые убеждения, меня даже можно уговорить подписать петицию. Я также убежден, хотя и не столь твердо, что было бы большой ошибкой начать новую войну или впутываться в войну, начатую кем-нибудь другим. О, я сам сражался на фронте, сам пылал патриотическими чувствами и прочей такой чепухой, но вскоре после войны я как-то вдруг решил, что напрасно все это делал. Не подумайте, что я это из соображений христианской морали, я же не слабоумный, нет, к такому выводу я пришел, как мне кажется, путем логического рассуждения, и хотя я не скрываю своих взглядов, но и никому их не проповедую. И не пытаюсь совратить своих учеников, не занимаюсь, одним словом, подрывной деятельностью, наоборот, всегда внушаю им, что надо выполнять свой долг перед родиной, только стараюсь, чтобы они поняли, что тут есть о чем подумать, ну и чтобы они потом действительно подумали. Вот Гарри Менгель и стал обо всем этом думать, и посерьезнее, чем большинство. И, после того как он в течение полугода развешивал муку в отцовской лавке, он ушел в армию, был произведен в капралы, отправлен на Кипр, повидал свет за пределами нашего объезда, наслушался, как люди кричат под пыткой, не одобрил подобных методов, стал расстраиваться, писал мне об этом - очень осторожно - в своих письмах, читал мои еще более осторожные ответы, не совершил ничего героического, вернулся домой и демобилизовался.
Такие два года могут оказать сильное влияние на интеллигентного молодого человека, который раньше никогда не покидал своего родного городка. И Гарри вернулся к нам очень задумчивый и полный бунтарских настроений. А я люблю бунтарские настроения у молодежи, потому что люблю самое молодежь и считаю, что всякий молодой человек, если он не вовсе тряпка, непременно найдет против чего бунтовать, хотя бы против своего дорогого старого папеньки. Но Гарри пошел дальше других, он перескочил через стадию сыновнего бунта; мне случалось видеть, как он читал "Нью стейтсмен" в публичной библиотеке, вместо того чтобы принести его домой и ошарашивать им своего папеньку, который, кстати сказать, к этому времени вконец заплыл жиром. Мы с Гарри вели между собой долгие беседы, и я старался преодолеть его опасную, на мой взгляд, тенденцию стать марксистом-самоучкой, а он старался поколебать мою веру в политический квиетизм. И мы, понятно, очень подружились - и оба уже не помнили, что я когда-то был его учителем. Он даже заронил в мою душу кое-какие сомнения: я стал подумывать, не уехать ли мне из Картертона, не попробовать ли пожить немного, прежде чем я умру, но, конечно, дальше сомнений у меня не пошло.
Среди многих фактов, возмущавших Гарри и служивших, по его мнению, доказательством, что не все в мире благополучно, самым возмутительным он считал водородную бомбу. Он все про нее разузнал: мог сказать, сколько людей погибло в Хиросиме, и сколько их погибнет, и через сколько времени, если сбросить водородную бомбу с такой-то высоты на Мраморную арку, или на Бирмингемскую публичную библиотеку, или на Главный почтамт в Лидсе. Он знал про гусей на американских радарных экранах, и про зараженное радиоактивностью молоко, и про младенцев, которые рождались с двумя головами, такие везучие. Не знаю, насколько правильны были его сведения, думаю, он склонен был все связанное с бомбой видеть в мрачном свете, но всякому, даже генералу Хобсону, было ясно: для того, чтобы ему возражать, надо самому знать не меньше. А в Картертоне, конечно, никто ничего не знал, так что бедному Гарри даже не с кем было поспорить. Ему отвечали: "Неужто правда?", "Да что вы говорите!", "Вот уж бы не подумал!", но другого участия в разговоре принять не могли. Был у нас, правда, генерал Хобсон, но и его нельзя назвать достойным противником, потому что, во-первых, ему представлялось, что следующую войну, как и все прошлые, будет вести пехота, а во-вторых, он был милейший человек, хотя и воплощал в себе все самые вредные штампы, которыми набивают детям головы в аристократических школах. Я в какой-то мере соглашался с Гарри, а остальным на все это было ровным счетом наплевать. Мистер Понсонби, бессменный глава нашего города, - тот бизона от бидона бы не отличил, если бы не был владельцем магазина хозяйственных товаров. А наш директор, этот образцовый председатель, считал, что главное - не вмешиваться, пусть все идет своим чередом, и, прежде чем принимать решение, надо собрать все данные, а практически это означало, что он никогда никого не слушал, а потом вылезал с собственным мнением, которое всегда сводилось к тому, что, с одной стороны, это так, а с другой стороны, это не так, подождем, после увидим. "Вы уж сразу наденьте темные очки, - сказал ему как-то Гарри, - а то дождетесь, что больше никогда ничего не увидите".
Я только не хочу, чтобы у вас сложилось неправильное представление о Гарри. У него были свои взгляды, это верно, ну а все-таки он был бакалейщик; и когда его папенька помер наконец от чрезмерного ожирения (официальная версия была другая, но доктор Най скрытностью не отличался), Гарри получил в свои руки довольно-таки солидное коммерческое предприятие. Торговля в Картертоне, правда, шла теперь не так бойко, как раньше, но людям все равно нужно было есть, и, кроме того, отец Гарри за последние годы несколько разветвился, у него уже были отделения в двух-трех соседних городках, так что Гарри вдруг оказался состоятельным человеком. Его это, кажется, немножко смущало - как, мол, так, радикал, а капиталист, - но он утешался тем, что есть же у нас Стаффорд Криппс, значит, это возможно. И я тоже ему сказал, что не вижу, почему богачу не быть социалистом, если ему охота, Судный день еще не настал; когда же водворится тот порядок, ради которого он, Гарри, ломает копья, то пусть не беспокоится, все его капиталы у него живенько отберут; а пока что он с деньгами может принести больше пользы, чем без денег. Вот что я ему сказал - и чуть ли сам этому не верил.
И вот, вскорости после похорон, в витринах менгелевских лавок стали появляться лозунги против бомбы, и кое-кто у нас поворчал малость по этому поводу; нечего, мол, говорили они, мешать торговлю с политикой, но покупать у него все-таки не перестали, потому что его лавка, без сомнения, была лучшая в Картертоне и качество товара от лозунгов не портилось. По-моему, он мог бы выставить даже коммунистический лозунг и все равно не растерял бы своей клиентуры. Не то чтобы он питал хоть малейшее сочувствие к коммунизму, о нет, Гарри был мелкий буржуа и ничуть не огорчался, с тех пор как я ему объяснил, что это ничему не мешает. Генерал Хобсон, правда, пригрозил ему, что перейдет в другую лавку, но Гарри только усмехнулся и сказал - достаточно громко, чтобы слышали стоявшие возле (и потом рассказали другим): "Благодарю вас, сэр, очень хорошо, так вы, может, выпишете мне чек? У вас забрано по книжке на двести тридцать пять фунтов четыре шиллинга и четыре пенса, да еще вот эта кисть винограда, что вы сейчас держите в руках. Я уже давно хотел поговорить с вами об этом, сэр". И генерал Хобсон покраснел как рак, потому что хоть он и купался в деньгах, а платить по счетам не очень любил, и, конечно, он остался у Менгеля, и с его счетом тоже все осталось по-прежнему. Милейший человек наш Хобсон, несмотря на все свое позерство, эти старые вояки часто бывают приличными людьми. Этот по крайней мере понимал, когда он бит, и при поражении вел себя куда достойнее, чем при победе, этакий старый дурачина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});