Николай Гуданец - Нарушитель

Когда очутился на улице, такая чернуха меня взяла, удавиться впору. Тут-то и попались под руку те парнишечки. Я шел через проходняк, что возле продуктового, там пустые контейнеры составлены в штабеля. Вижу, за штабелем, в углу, маленькая потасовочка. Тихо так, без ругани, без воплей о помощи. Терпеть не могу, когда двое на одного. Мне бы, дураку, гаркнуть, припугнуть патрулем. Нет, ввязался, душу отвести захотел. И осталось мне теперь жизни ровнехонько на один мордобой. Эх, все тина, всему черта. Жвачка, милая жвачка, что б мы без тебя делали, затыки грешные.

Добрался наконец я до буфетной и воспрянул: есть места. Прямо-таки зубы зудели, так разбирала охота задуриться. Взял у стойки все пять жвачек, уселся, зарядил сразу две и пошел работать челюстью.

Порожний жизняк сунул в нагрудный карман, застегнул на все кнопки. Чую, маленько меня повело. Подцепило. Легко стало, вольготно. Начал потихоньку выскакивать. Первый скок пошел в детство. Точней сказать, в мои незабвенные пятнадцать, когда жизняк выдали. Только не обряд с хоровой бодягой-присягой, а то, как шел потом домой, чуть ли не вприпрыжку, сам не свой от радости. Взрослый, полноправный, наконец-то. Впереди уйма времени, целых сорок пять. Может, и больше. Возьму да выучусь на знатца или пробьюсь в попечители, тогда получу прибавку лет. Весь мир — мой, жизнь только началась, делай, чего душе угодно. Сам надзиратель квадрата поздравил, сказал: «Мечтайте и добивайтесь.» Захочешь, постараешься — всего добьешься. До чего ж хорошо…

Тут пошел отскок, я обтер слюни, вывалил жвих в плевательницу, прополоскал рот водой из фляжки. С двойной дозы, как всегда, тащился прицеп, и я не стал спешить. Развалился в кресле поудобнее, блаженствую.

Второе место за столиком занял какой-то чернявый тип. Он уселся, пока я летал в отключке. На подбородке у него розовел рваный шрам, видать, от кастета. Глаза его мне сразу не понравились — наглые, щупающие.

— Чего пялишься? — спросил я сомлевшим голосом.

— Ничего. Лихо ты начал, сразу с двух.

— Жуй свое, без тебя разберусь.

Чернявый послушался, отщипнул половинку, закинул в жвальник.

А я слегка засмурнел. Думал, когда пойдет скок, увижу Аму. Не вышло. Оно и к лучшему, зачем себя дразнить понапрасну. Значит, поеду по маленькой, зато подольше. И я, благословясь, двинул третью.

Мало-помалу стало теплеть, подсвечивать. Уперся затылком в подголовник, таращусь в облупленный потолок. А он радужный, сияющий, колышется. Эх, благодать. Век бы так просидел.

Потом чернявый прикололся, не знаю ли какого-то длинного Мепа, больно уж личность моя знакома. Знать не знаю, говорю, а кличут меня Арчик-Гвоздь, седьмое-восьмое, каюта 14, квадрат, наоборот, М8, последние мои семь годиков долбаюсь, братишечка, и на все-то я забил, окроме океана, который наш важнейший источник, одному пожрать, другому полюбоваться, так-то.

Он тоже заморосил, Юхром его звать, дальше не разобрал, и вышли мы с ним одногодки, а квадрат его наискосок от моего, ну, тут грех не двинуться вместе; че ты, грю, по п-половинке; а мне хватает, грит; есть же такие счастливчики, но тащится со своих половинок здорово, аж на губах пена; слышь, Гвоздь, классный ты парень, сразу мне приглянулся, деловой, видать; какое там, деловой, одни триста восьмые и еще два сто девять, для смеху; а я думал, деловой; еще чего, счас вот свежий срок зажевываю; а, это да, значит, поехали еще; куда гнать, отвечаю, нечего гнать, я гнать не люблю; по такому-то случаю грех не долбануться; точно, тут кто хочешь удолбается, хоть сам Подземный Папа. Мы заржали, я чуть не подавился; ладно, нормалек, последнюю кидаем и встали; баба у меня классная, это Юхр говорит, я от нее как раз, девка тип-топ, все при ней, и пошел, пошел, пошел разливаться; я захлопнул жвальник, не мои это приколы, нечего душу вывертывать перед всяким…

Отжевались на славу, еле ноги держат. Как хочещь, а выметаться надо: у портовых амбалов смена кончилась, в двери толпа напирает. И пошли мы с Юхром в обнимочку. Солнце зашло, темень стоит клятая, пока доплетешься от одного фонаря до другого, сто раз шею сломаешь. Куд-да эт мы, говорю, нам же на т-турникеты… Тут ближе, отвечает. Кой ч-черт, говорю, не в ту сторону идем. Не спорь, я-то знаю.

Вокруг штабеля, пакгаузы, под ногами ничегошеньки не видать. Совсем ты сдурел, говорю, айда назад. Юхра шатнуло, запнулся обо что-то. Я выпустил его плечо и сам чуть не шлепнулся. А едва распрямился, р-раз! ослеп. В глазах резь нестерпимая, схватился за лицо. Удар в живот, скрючился, еще удар, валюсь наземь. Врезали по голове, и я вырубился.

2

Он очнулся в тесной, гробовой тьме. Разлепил зудящие вспухшие веки, попытался встать. Мягкий груз наверху качнулся, Арч натужился, налег спиной. Тюки откатились, он поднялся, цепляясь за стенку пакгауза.

На щеках засохли потеки едкого порошка, смешанного со слезами. Лицо и руки саднили, в голове расплавленным слитком колыхалась боль. Вспомнились буфетная, чернявый Юхр, внезапное нападение. Сначала горсть жгучей гадости в глаза. Потом оглушили, отволокли в сторону, завалили тюками… Почему, зачем?

К горлу подкатился клубок тошноты. Арч согнулся, опираясь о стену; его вырвало. Он уселся на тюках, достал флягу, прополоскал рот. Взглянул на запястье — часов нет. Судя по всему, первая четверть пополуночи на исходе. Долго же он тут провалялся. На голове здоровенная шишка, не иначе, саданули каблуком. Череп не треснул, кости целы, и на том спасибо. Смешной малый этот Юхр, стоило стараться из-за старых часов на самодельном браслете. Не убил, не раздел, только приварил шишку, чтобы впредь умнее был.

И тут Арч сообразил, что не чувствует привычной тяжести в нагрудном кармане. Схватился рукой — так и есть, пусто. Кнопки расстегнуты, жизняк исчез. Дичь, бред. Кому он нужен, жизняк семнадцатой категории, да еще с нулевыми лимитами. Наверно, вывалился, когда его тащили за ноги.

Долго Арч ползал, шарил ободранными ладонями по шершавым плитам. Ага, вот рельсовая дорожка, здесь Юхр споткнулся. Надо прочесать каждую пядь отсюда и до тюков. Он пополз на четвереньках, достиг пакгауза, отправился обратно, взяв чуть в сторону. Глаза до сих пор болели, то и дело набегала слеза, однако они понемногу привыкли к темноте. Арч уже различал собственные руки в виде смутных, белесых пятен, даже улавливал на рельсе крохотный отблеск далекого уличного фонаря. Значит, мог заметить и фосфоресцирующий ободок жизняка. Он упорно, методично искал, расшвырял тюки на том месте, где его уложили. Не доверяясь глазам, ощупал плиты вокруг.

Нет, нет и еще раз нет. Нету нигде. Проклятье.

Он уселся, привалился к стене. Голова болела адски. Что ж такое получается. На кой ляд Юхру чужой жизняк. Если на этом застукают, десять лет сроку. Ничего не понять. Уж лучше бы убил, замесил ногами вусмерть, чем так. Ведь не докажешь, что отняли. А потеря по своей вине — параграф 41, до восьми лет. Злостному — все восемь. Танцы кончены, двери закрываются. Позвольте рекомендоваться, Арч Ку Эхелала Ди, внезак. Неявка приравнивается к оскорблению Верховного Разума. Добровольная явка с повинной гарантирует быстрое безболезненное устранение, не исключено помилование с отправкой на бессрочные работы для блага всех живущих. Под землей ли, под водой — как повезет.