Рэй Брэдбери - Последние почести

— Боже правый! — воскликнул старик, укутанный в саван сбившихся простыней. — Объясни, путник, объясни! Неужели это не выдумки?

— Клянусь душой, клянусь кровью сердца. Вот тебе моя рука. — Гаррисон Купер сжал ладонь умирающего. — Пусть эти подарки будут с тобою до гробовой доски. Перебирай страницы, как четки. Не говори никому, откуда они взялись. Насмешники могут вырвать это утешение из твоих рук. Сегодня ночью, в предрассветной темноте, повторяй вместо молитвы простые слова: о том, что ты будешь жить вечно. Ты бессмертен.

— Довольно, не продолжай! Замолчи.

— Я не могу молчать. Выслушай. Твои пути будут отмечены огненными чудо-тропами: в Бенгальском заливе, в Индийском океане, от мыса Горн до берегов вечности. Этот огонь будет светить всем живущим.

Он еще крепче сжал руку старика.

— Клянусь. Настанет срок — и миллионы людей потянутся к твоему надгробью, чтобы почтить твою память и воздать тебе почести. Ты слышишь меня?

— Бог свидетель, ни один священник не сумел бы так меня утешить. Смогу ли я спокойно умереть? Теперь — да.

Путешественник отпустил руку старика, и тот вцепился в книги, лежащие по бокам кровати, а незнакомец без устали открывал другие тома и вслух объявлял даты:

— Тысяча девятьсот двадцать второй… тридцатый… тридцать пятый… сороковой… пятьдесят пятый… семидесятый. Тебе видно? Ты понимаешь, что это значит?

Он поднес последнюю книгу к глазам старика: пылающий взгляд обратился к надписи, пересохшие губы раскрылись:

— Тысяча девятьсот девяностый?

— Эта книга — твоя. Ее издадут через сто лет.

— Боже правый!

— Мне пора. Но я хочу слышать твои слова. Глава первая. Читай!

Горящий взгляд заскользил по строчкам. Старик увлажнил губы, всмотрелся в текст и, наконец, прошептал, не в силах сдержать слезы:

— Зовите меня Измаил.[4]

Выпал снег, потом еще, потом еще больше. В рассеянном свете с шумным шелестом завертелась серебряная лента, и из тумана Времени появился странствующий библиотекарь с котомкой книг. Лента, вращаясь, входила в стену, словно разрезая припорошенную снегом булку, а путешественник, обретая телесность, проникал в больничную палату, белую, как декабрь. Там, забытый всеми, лежал несчастный; лицо его было бледнее снега и зимнего ветра. Он был вовсе не стар, но метался в предсмертной лихорадке, и его пропитавшиеся потом усы прилипли к верхней губе. Наверно, он не почувствовал, как воздух рядом с его постелью расступился, чтобы впустить посланника. Больной не открывал глаз; дыхание с трудом вырывалось из груди. Руки, вытянутые вдоль туловища, не потянулись навстречу принесенным дарам. Казалось, он уже покинул этот мир. И только при звуках незнакомого голоса его глаза дрогнули под сомкнутыми веками.

— Тебя забыли? — спросил голос.

— Как будто меня и не было на свете, — отвечал прикованный к постели.

— И ни разу не вспоминали?

— Только… только раз… во Франции.

— Неужели ты не написал ни строчки?

— Ничего стоящего.

— Чувствуешь, какую тяжесть я положил на твою постель? Не смотри, просто потрогай.

— Могильные плиты.

— Нет, это не могильные плиты, хотя на них начертаны имена. Тут не мрамор, а бумага. Здесь есть даты, но это день грядущий и следующий за ним, и день, который придет десять тысяч дней спустя. На каждом переплете — твое имя.

— Не может быть.

— Это правда. Позволь, я прочту тебе названия. Слушай: «Маска…

— …красной смерти».

— «Падение…

— …дома Эшеров»!

— «Колодец…

— …и маятник»!

— «Сердце…»

— «Сердце-обличитель»! Мое сердце! Сердце!

— Повторяй за мной: ради всего святого, Монтрезор!

— Все это странно.

— Повторяй: Монтрезор, ради всего святого!

— Ради всего святого, Монтрезор.[5]

— Видишь это заглавие?

— Вижу!

— Прочти дату.

— Тысяча девятьсот девяносто четвертый. «Амонтильядо». И мое имя!

— Точно! А теперь тряхни головой. Пусть на шутовском колпаке зазвенят бубенчики. Я принес раствор, чтобы укрепить последний камень. Надо торопиться. Сейчас вокруг тебя сомкнутся стены из твоих собственных книг. Когда к тебе придет смерть, как ты ее встретишь? Восклицанием и словами?…

— Requiescat in расе?

— Повтори.

— Requiescat in pace!

Тут налетел Ветер Времени, и комната опустела. На смех больного в палату прибежали сестры милосердия: они попытались завладеть книгами, под весом которых надежно покоилась радость.

— Что он такое говорит? — воскликнул кто-то.

Спустя час, день, год, минуту по шпилю одного из парижских соборов пробежали огни святого Эльма[6], темный переулок озарился голубоватым отблеском, на углу возникло легкое движение, и невидимая карусель ветра закружила опавшую листву; где-то на лестнице послышались шаги — человек поднимался к дверям каморки, окна которой выходили на оживленные кафе, откуда звучала приглушенная музыка; на кровати у окна лежал высокий бледный мужчина, который не подавал признаков жизни, пока не услышал поблизости чужое дыхание.

Тень гостя оказалась совсем близко: стоило ему наклониться, как свет, падающий из окна, позволил различить его лицо и губы, которые приоткрылись, чтобы набрать воздуха. С этих губ слетело одно-единственное слово:

— Оскар?[7]

Примечания

1

Линдберг, Чарльз (1902–1974) — американский летчик, на самолете «Дух Сент-Луиса» первым совершивший беспосадочный перелет через Атлантический океан (1927).

2

Армия спасения — международная религиозная и благотворительная организация, учреждена в 1895 г. в Англии Уильямом Бутом.

3

«Всякий раз, как я замечаю… наладить кровообращение…» — Г. Мелвилл. Моби Дик, или Белый Кит. Пер. с англ. И. Бернштейн. Собрание сочинений, т. 1. Л., 1987.

4

Зовите меня Измаил. — Первая фраза романа Г. Мелвилла «Моби Дик».

5

«Ради всего святого, Монтрезор!» — здесь и далее прямые цитаты из рассказа Э.-А. По «Бочонок амонтильядо», а также парафразы и аллюзии. Заключительные слова рассказа — «In расе requiescat» (лат.; также Requiescat in расе) — «Покойся с миром».

6

Огни святого Эльма — разряды атмосферного электричества в виде светящихся пучков, которые возникают на острых концах высоких предметов (например, мачт).