Филип Фармер - Грех межзвездный

Передернул плечами и сказал себе, что с нынешнего дня перестанет обращать внимание. Чтобы увидела, что перестало раздражать. Может, тоща прекратит.

Но ей опять же может взбрести в голову: мол, чего это он ни с того ни с сего примолк насчет ее забывчивости. С нее станется продолжать в надежде, что он в конце концов психанет, выйдет из себя и наорет. И тогда еще раунд останется за ней, потому что она-то сдержится, будет изводить его игрой в молчанку и затравленным видом, отчего он только вдвое разозлится.

Вот тогда-то она, конечно, исполнит свой долг, как это ей ни больно. Попрется в конце месяца к участковому АХ'у и заложит. А это значит, еще один крестик к прочим в его Сводке Нравственности, который придется стирать усердными трудами. А эти труды, если ими заняться, – ох, как они ему уже набрыдли! – означают потерю времени, так нужного – даже про себя сказать страшно! – на более стоящие дела.

И если он возникнет, скажет ей, что она только и знает, что не дает ему расти как спецу, не дает заколачивать деньгу погуще, перебраться в пука посолидней, ему еще придется выслушивать горькие упреки в том, что он подбивает ее совершить поступок, который не буверняк. Неужели он хочет, чтобы она солгала хоть впрямую, хоть умолчанием? Он не вправе этого хотеть, потому что тогда ее особь и его особь окажутся в серьезной опасности. Не предстанут они перед светлые очи Впередника, и вовек, и т. д., и т. п., и сказать ему будет нечего.

А она еще заведет свое вечное, почему он ее не любит. И когда он ответит, что любит, она все равно будет стоять на своем. Тогда настанет его черед спросить, уж не берут ли его за лжеца. Он не лжец. Если его берут за лжеца, об этом должен узнать участковый. И тогда, вопреки всякой логике, она ударится в слезы и объявит, что вот теперь точно знает, что он не любит. Если бы любил, ему, мол, мысль такая в голову не пришла бы – заложить ее АХ'у.

«А тебе меня заложить, так это, по-твоему, буверняк?» – возникает он, и в ответ она еще пуще расплачется. Очень даже может, если он по-прежнему будет ловиться на этот ее крючок. И он поклялся: прежде хоть ВМ, чем он еще раз подловится!

Прошел через комнату пять на три в единственное другое помещение, если не считать еще того самого, – то есть, на кухню. Кухня была три на два с половиной. Опустил печку со стены под потолком, набрал код на панельке и вернулся в комнату. Скинул балахон, скатал в комок и сунул под стул. Не исключено, что Мэри найдет и поднимет крик, да ладно уж! Ну, просто сил нет карабкаться под потолок и спускать оттуда вешалку.

Из кухни раздался негромкий сигнал. Ужин был готов.

Хэл решил вперед поужинать, а потом уже браться за разбор почты. Пошел в то самое помыть лицо и руки. И безотчетно пробормотал молитву на омовение: «Да смоется антиистиннизм зримого так же легко, как вода смывает этот прах, ибо Сигмену так угодно».

Утеревшись, нажал кнопку сбоку от портрета Сигмена над стоячей ванночкой. Еще секунду взирал на него лик Впередника: длинное костистое лицо, огненно-рыжие волосы ежиком, соломенного цвета кустистые бровищи над здоровенным крючковатым носом с раздутыми ноздрями, водянистые голубые глаза, пламенно-рыжая борода лопатой, губы тонкие, как лезвие. И вот лицо начало расплываться, бледнеть. Еще секунда, и Впередник исчез, вместо портрета стало зеркало.

Дозволялось глядеть в это зеркало достаточно долго, чтобы проверить, хорошо ли умыт, и поправить прическу. Ничто не мешало стоять потом без дела все отведенное время, но Хэл до такого ни разу не опускался. Тьма у него недостатков, но только не тщеславие. Так он, по крайней мере, считал.

Все же, пожалуй, подзастрял дольше, чем надо. Поглазел на рослого широкоплечего мужика, на вид лет тридцати. Волосы рыжие, как у Впередника, но потемнее, почти шатен. Лоб высокий, широченный, брови соболиные, глаза серые, широко расставленные, нос прямой, пропорциональный, верхняя губа чуть великовата, но линия рта приятная, подбородок торчит вперед, но самую малость.

Вышел из того самого и прошел на кухню. Тщательно заперся (дверь кухни и дверь того самого одни имели запоры), потому что не хватало только, чтобы его застали за едой. Открыл дверцу печки, вынул теплую коробку, поставил на столик, который откидывался от стены, оттолкнул печку обратно под потолок. Потом открыл коробку и принял пищу. Пластиковую коробку выбросил в люк утилизатора в стене, опять пошел в то самое руки помыть.

Когда мыл руки, Мэри позвала его по имени.

2

Хэл помешкал, прежде чем ответить, хотя не знал, почему, и даже не подумал об этом. Но потом отозвался:

– Мэри, я в том самом.

– О! Конечно, так я и знала. Раз ты дома, значит, там. Другого места ты сыскать себе не можешь. Он вошел в комнату, лицо у него стало каменное.

– Так долго не был дома, вот вернулся, а ты все такая же злюка.

Мэри была женщина рослая, всего на полголовы ниже Хэла. Светлые волосы тщательно зачесаны назад и собраны в тяжелый узел над затылком. Глаза – светло-голубые. Правильное лицо было бы приятным, если бы не подкачали слишком тонкие губы. Свободная блуза с воротничком под самый подбородок и широкая юбка до полу полностью скрывали фигуру, и даже Хэл не знал, какова эта фигура на вид.

– И не злюка, а просто правду говорю. Другого места ты сыскать себе не можешь. И кроме как «да», тебе ответить нечего. Чуть я домой, так ты туда, – она ткнула пальцем в сторону того самого. – Либо ты там, либо работаешь. Будто изо всех сил от меня прячешься.

– Ничего себе возвращеньице домой, – сказал он.

– Ты меня даже не поцеловал, – упрекнула она.

– Ах да, – сказал он. – Это же моя обязанность. Я забыл.

– Нашел обязанность! – сказала она. – Это должно быть в радость.

– Тоже мне радость – целоваться под твою ругань, – сказал он.

Ему на удивление, Мэри вместо того, чтобы огрызнуться, заплакала. И ему тут же стало стыдно.

– Виноват, – сказал он. – Но согласись, ты заявилась не в самом лучшем настроении.

Шагнул к ней, хотел было обнять, но она отвернулась. И все равно чмокнул Мэри в уголок полуотвернутого рта.

– Не желаю, чтобы меня целовали, потому что пожалели или потому что обязаны, – сказала она. – Хочу, чтобы целовали, потому что любят.

– Но я же люблю, – сказал он, похоже, в тысячный раз с тех пор, как они поженились. Сказал и сам себе не поверил. «Но это же мой долг, – укорил себя. – Долг!»

– И находишь прекрасный способ показать свою любовь, – сказала она.

– Давай забудем и все начнем сначала, – сказал он. – Вот так.

И сунулся расцеловать ее, но она отшатнулась.

– Ну, ВМ! Что с тобой? – сказал он.

– Поцеловал ради встречи, и будет, – сказал она. – Нельзя так увлекаться этим делом. Не место и не время.