Станислав Лем - ЭДИП

Коулмэн отвечал, стараясь одновременно — но тщетно! — побороть легкую хрипотцу (минус одно очко).

— Читаешь ли газеты?

— Да.

— Любишь танцевать?

— Да.

— Держишь дома фотографии кинозвезд?

— Да.

— Есть ли у тебя фотографии людей с бородами?

— Нет.

— О чем ты говоришь с молодыми девушками?

— О веселых фильмах.

— Любишь ли серьезную музыку?

— Нет.

— Любишь ли джаз?

— Да.

— Много ли думаешь?

— Нет.

— Бывают ли у тебя сны, в которых фигурируют в основном нервные люди?

— Нет. Мне вообще ничего не снится.

— Что ты любишь делать больше всего?

— Делать бизнес.

До сих пор все шло великолепно. Профессор успокоился и находил даже определенное удовлетворение в этом молниеносном состязании. Незаметная саркастическая усмешка искривила его губы, ибо он, разумеется, и не помышлял отвечать согласно с истиной: ведь он великолепно помнил, какие ответы оцениваются наивысшим баллом, и именно эти ответы он бросал с холодной решительностью, но не очень поспешно, потому что при окончательном подсчете результатов имело значение и время реакции на вопрос. Внезапно быстрый обмен ответами и вопросами был прерван:

— Где был 27 января 1953 года в 23:35?

Коулмэн начал рыться поспешно в памяти, но никак не мог ничего припомнить.

— Я… я… взгляну в календарь… — пробормотал он, стараясь добраться до жилетного кармана, но покрытый резиной стальной держатель мягко, но непреклонно помешал ему в этом.

— Говори, где был 27 января 1953 в 23:35? — повторила машина низким голосом, в котором как будто зазвучала металлическая нота.

— Был… я… я не помню… Это было… — почти выкрикнул профессор.

— Это было вчера. Ты что, рассеянный?

— Нет!

— Что ты делал 27 января 1953 года в 23:35?

— Читал доклад… доклад на конференции электроников…

— Не выкручивайся! — басом прогудела машина, и Коулмэн покрылся гусиной кожей. — В 23:35 доклад давно уже был окончен. Ты разговаривал в курительной с несколькими людьми. Кто были эти люди?

— Э… коллеги… инженеры… ученые…

— Не выкручивайся. Кто они с точки зрения политической? Это были красные?

— Нет!!!

— Откуда ты знаешь, что нет?

Коулмэн молчал.

— Не знаешь, а говоришь, что нет! Значит, лжешь. Получаешь предупреждение. В следующий раз будешь наказан. О чем вы говорили?

— О тебе.

— Не выкручивайся. Что это такое — «о тебе»? О каком «тебе»? Говори иначе наказание.

— Боже мой, — простонал Коулмэн («Минус шесть очков», — промелькнуло у него в уме: обращение к богу указывает на страх, возникающий при нечистой совести). — Говорили об ЭДИПе, то есть о тебе… о машине для допроса, для проверки лояльности…

— По какому праву ты говорил о государственных тайнах?

— Но ведь… но ведь это я тебя создал… я тебя сконструировал!.. — в отчаянии воскликнул Коулмэн, сознавая в то же время, что машина не поймет этих слов.

— Ты произносишь фразы, лишенные смысла. Не выкручивайся. О чем говорил в 23:35?

— Но я ведь сказал — о тебе!

— О чем еще?

— Больше ни о чем. Ой!!! — вскрикнул Коулмэн, стараясь вскочить, потому что в эту секунду удар электрического тока прожег его от пальцев ног до бедра. Но мягкие лапы держателей энергично прижали его к креслу.

— Видишь, как плохо лгать? — отеческим тоном сказал микрофон. — Говори правду, иначе будешь наказан. О чем ты говорил с этими людьми 23 января 1953 года в 23:35?

— Не… не помню… — еще выговорил Коулмэн.

— Почему не помнишь? Ты умственно больной?

— Нет! Нет! Просто… просто это была товарищеская беседа, мы говорили… так, без всякой связи… о разных вещах… пили вино…

— Ты хочешь этим сказать, что ты был пьян и поэтому ничего не помнишь?

«Опьянение — минус семь очков!» — молнией сверкнуло в памяти Коулмэна, и он растерянно воскликнул:

— Я не был пьян!!!

— Почему же не помнишь?

— У меня болит голова… Я не могу собраться с мыслями…

— Несобранность — это значит рассеянность, не так ли?

— Ну да, но я… Ой!!!

— Не лги, — сказал микрофон. — Видишь, как плохо лгать? Только что ты сказал, что совсем не рассеянный. Ты говорил этим людям, что нужно ликвидировать ФБР. Признаешься?

— Я говорил… но… не в подрывном смысле… наоборот…

— Что значит «наоборот»?

— Я говорил, что если ввести повсеместно машины для проверки лояльности, то не нужны будут люди для допросов, значит, ФБР не… того… не совсем… не будет так уж необходимо…

— Значит, ты говорил, что ФБР не будет «так необходимо»? Почему не будет необходимо? Может быть, потому, что изменится строй?

— Нет! Нет! Строй не изменится!

— Ах, не изменится… — почти ласково проговорила машина и внезапно: Любишь птиц?

— Нет! — крикнул Коулмэн.

— Любишь голубой цвет?

— Нет!

— Любишь голубей?

— Нет! Я не терплю голубей!!! — заверещал ученый. Он потел все отчаянней, становился все более мокрым. Испаряющийся пот попадал в чувствительные гидрометры, за это полагались штрафные очки.

— Ты говорил, что нужно ликвидировать ФБР?

— Я говорил в хорошем смысле! Я лояльно говорил!

— Не выкручивайся. Отвечай точно на вопрос: говорил, что нужно ликвидировать ФБР или нет?

— Я не хотел… Ай!!!

— Перестань лгать. А что ты имел в виду, когда говорил: «Новый способ определения справедливости станет достоянием американского общества».

— Это мог только этот скотина Кельнер!!! — завопил Коулмэн, дрожа от отчаяния и злости. Специальные устройства под креслом непрерывно регистрировали эту дрожь, добавляя за нее все новые штрафные очки.

— Почему бросаешь тень на лояльного обывателя? Заботься лучше о себе, правдиво отвечая на вопросы. Какой это должен быть новый способ?

— Я имел в виду автоматизированный… — начал Коулмэн, но, сообразив, что машина этого не поймет, ибо среди сформулированных для нее понятий ничего не было об автоматической Фемиде, поспешно поправился: — Я имел в виду всеобщую, американскую, демократическую справедливость…

— А почему ты противопоставляешь будущее настоящему? Разве теперь у нас нет всеобщей, американской, демократической справедливости?

— Есть! Есть!!

— А что же должно быть в будущем?

— Не знаю! Будет то, что есть! Нет, будет то, что сочтет нужным наше дорогое правительство и уважаемые тресты и монополии!

— А почему, говоря это, ты дрожишь и потеешь?

— Тут очень жарко… — простонал Коулмэн. В ту же секунду щелкнул выключатель и с потолка на него обрушилась струя холодного как лед, воздуха. Он застучал зубами.