Станислав Лем - Облако Магеллана

Его арестовали снова и применили другой метод. Мартин получил отдельную чистую комнату, хорошую пищу, медицинский уход. Выезжая на аресты, гестаповцы брали его с собой: было похоже, что он служит им проводником. Ему приходилось присутствовать при пытках арестованных товарищей, а иногда он стоял перед камерой, и замученных проводили мимо него. Им говорили, чтобы они признавались, так как вот стоит их товарищ, который все рассказал. Когда он кричал им, что это неправда, то гестаповцы притворялись, будто он разыгрывает комедию. Коммунистические листовки стали предостерегать против Mapтина. Гестаповцы показывали их ему. Потом, ни о чем не спрашивая, его выпустили. Через несколько месяцев Мартин осторожно попробовал связаться с товарищами, но никто не хотел ему верить. Он пошел и брату, но тот не впустил его к себе. Мать дала ему краюху хлеба, и это было все. Снова старался он найти работу, но напрасно. В третий раз его арестовали, и офицер гестапо сказал ему: «Слушай, молчать тебе больше нет смысла. Товарищи давно считают тебя изменником и негодяем. При первом же случае любой убьет тебя как бешеную собаку. Пожалей себя и говори!»

Но Мартин молчал. Однажды в декабрьскую ночь, через два года после первого ареста, его повели из камеры в каменный погреб и там убили выстрелом в затылок.

Слыша шаги тех, что шли убить его, он встал и нацарапал на стене камеры слова: «Товарищи, я...» Больше он ничего не успел написать. Остались только эти два слова, а труп его сгнил в одной из обширных известковых ям.

Но сохранились документы и хроники гестапо, скрытые в глубине подземных темниц, и из раскопок эпохи позднего империализма мы, историки, узнали повесть о немецком коммунисте Мартине.

А теперь подумайте. Этот человек молчал в муках, под пытками. Молчал, когда от него отвернулись близкие, родные, брат и товарищи. Молчал, когда уже никто, кроме врагов, не разговаривал с ним. Порвались все узы, связывающие человека с миром, но он все молчал, – и вот цена этого молчания! Тер Хаар поднял руку.

– Вот цена его молчания: вот чем мы, живущие, обязаны тысячам тех, кто погибал, как Мартин, чьи имена остались нам неизвестными. Вот единственная цель, ради которой он умирал, зная, что никакой лучший мир не вознаградит его за муки и что его жизнь навсегда окончится в известковой яме, что никогда не будет для него ни воскресения, ни отплаты. Но его смерть на какие-то минуты, а может быть, на дни или недели приблизила наступление коммунизма. И вот мы летим среди звезд, ибо ради этого он умирал, и вот коммунизм... А вы достойны звания коммуниста?

После этого вопля гнева и боли наступило короткое, страшное молчание. Потом историк заговорил снова:

– Вот и все, что я хотел вам сказать. Теперь уйдем, инженер, а они откроют дверь и, вытолкнутые давлением воздуха, выпадут в пустоту, лопаясь, как кровавые бомбы, и целую вечность будут там носиться останки тех, что струсили перед жизнью!

Он спрыгнул с выступа. Еще с минуту слышались его шаги, потом свистнул лифт. А люди стояли неподвижно, кто-то провел рукой по лицу, словно сдирая с него тяжелую, холодную маску, кто-то откашлялся, кто-то вскрикнул – или зарыдал, – потом все сразу двинулись и разошлись в разные стороны; наконец нас осталось только трое: Ирьола у самой двери, все еще с блокирующим аппаратом в руках, прислонившийся к стене и скрестивший руки на груди Зорин и я. Долго стояли мы так. Я уже хотел двинуться с места, когда над головами у нас раздался глухой протяжный свист: была уже ночь, зазвучали предостерегающие сигналы... «Гея» набирала скорость.

СОЛНЦЕ ЦЕНТАВРА

Кончался уже седьмой год путешествия, и приближалась минута, когда все наши ожидания, планы и надежды должны были столкнуться с действительностью.

Проксима сияла все более ярким пурпуром. В телескопы уже можно было увидеть планеты Красного Карлика – более дальнюю, по величине превосходившую Юпитер, и ближнюю, размерами близкую к Марсу. Остальные компоненты системы, солнца А и В, были окружены большими семействами планет. Оба они сверкали ослепительной белизной, разделенные расстоянием в несколько дуговых минут. Другую пару, гораздо более слабую, составляли Сириус и Бетельгейзе. казавшиеся оптически двойной звездой, красной и синей.

Когда расстояние между нами и Карликом уменьшилось до шестисот миллиардов километров, раздался звук предостерегающих сигналов, повторявшийся с тех пор ежевечерне: «Гея» снижала скорость. Удивительно было вспоминать ощущение подавленности, когда-то вызывавшееся этим сигналом, который сейчас звучал, как победные фанфары. После четырехмесячного торможения наша скорость упала до четырех тысяч километров в секунду, и мы уже приближались к первой планете Красного Карлика. «Гея» двигалась под углом в 40 градусов к ее эклиптике, астрогаторы намеренно не вводили корабль в эту плоскость, так как следовало ожидать, что аналогично с областями вокруг нашего Солнца она наполнена затрудняющей маневрирование метеоритной пылью. Астрофизики и планетологи непрерывно суточными сменами дежурили у своих наблюдательных инструментов. Первую планету мы миновали на расстоянии четырехсот миллионов километров. Мы не приближались к планете, так как это был скалистый, оледенелый шар, одетый толстым покровом замерзших газов.

На девятнадцатый день после пересечения ее орбиты поздно вечером, когда мы все уже собирались спать, рупоры подали сигнал, означавший, что через минуту обсерватория сообщит что-то очень важное. После минутного ожидания раздался голос Трегуба, заявившего, что четверть часа назад «Гея» прошла полосу газа с необычным химическим составом и сейчас маневрирует, чтобы снова найти ее.

Мы поспешно оделись и поехали на звездный ярус. Хотя было уже далеко за полночь, там собралось много людей. Далеко внизу, ниже левого борта, пылал Красный Карлик в неподвижном с виду венце огненных языков. Его светимость достигала едва одной двадцатитысячной светимости Солнца, но пространство было как будто наполнено туманом с кровавой окраской. Выше простиралась все та же черная тьма. И вдруг все сразу вскрикнули, словно одной грудью.

«Гея» вошла в полосу светившегося газа. На один момент она окуталась бледным трепещущим покровом, который вспыхивал, рвался в клочья и угасал далеко за кормой. Вскоре «Гея» опять вышла в пустое пространство, еще более уменьшила скорость, едва не повисая неподвижно, потом подняла нос кверху и снова вошла в поток невидимого газа. Он был крайне разрежен и при медленном ходе корабля не светился; только когда наша скорость возросла до девятисот километров в секунду, ионизированные атомы засверкали, ударяясь о панцирь, и у стен галереи затрепетали бледно светящиеся языки.