Андрей Дашков - Месть инвалида

Сержант чуть не завыл. Потом ударил себя кулаком в челюсть. Это привело его в прежнее состояние предельно сжатой пружины, готовой выпрямиться и вдребезги разнести испорченный механизм… Странно, но инвалид не услышал, как подъехала машина. Наверное, подкатила с выключенным двигателем. Неужели кто-то догадывался, что у единственного обитателя заброшенного дома не все в порядке с мозгами? При этой мысли во рту у сержанта появился кислый привкус. Он не слышал и шагов за дверью. КТО догадывался о его присутствии? КТО умел подкрадываться совершенно бесшумно?

Он присмотрелся к машине. Различить модель было трудновато. Просто дорогая большая черная машина, лоснившаяся, будто жирный боров. Значит, не мальчишка, не почтальон и не благотворители. Тем лучше. Какое-никакое разнообразие. Сегодня он подстрелит редкое двуногое животное еще не известной ему породы. А потом пустит пулю себе в рот. Примет вместо завтрака свинцовую пилюлю…

До сержанта вдруг дошло, что его инстинкты обострились, что он снова охотится – самым натуральным образом. Как в старые добрые времена. Только теперь он охотился, не выходя из дома…

В голове родился вопрос, который он ощутил, будто занозу в языке: «Кто НА САМОМ ДЕЛЕ охотник, а кто дичь?»

Мысли сержанта опять углубились в спасительный лабиринт. Чем дальше от войны и полковника, тем лучше. Он ненавидел свою конуру, но еще сильнее ненавидел город. Постепенно у него развилась агорафобия. Он старался выезжать наружу как можно реже, да и то до ближайшего магазина – за жратвой, водкой или аккумулятором для своего вонючего кресла. А что еще нужно калеке? Книжки? Ему блевать хотелось при одном лишь виде книжек. Тупые придурки, писавшие их, ни хрена не знали о жизни. О НАСТОЯЩЕЙ жизни, болезненно ОБНАЖЕННОЙ жизни по соседству со смертью, когда лишаешься всех дебильных игрушек, смехотворной человеческой морали, замазывающей глаза «цивилизованным» баранам, и либо подыхаешь быстро – от ран, либо медленно – от тоски. А также от чувства лютой, неизбывной вины… Он до сих пор не понимал, почему одни обречены умирать, не изведав ничего, кроме страданий, а другие пляшут на их могилах и плюют на землю, в которой еще шевелятся погребенные заживо… Он видел глаза обгоревших детей. Он видел беременных женщин, утыканных битым стеклом. Он пролежал шесть часов в окопе с восемнадцатилетним парнем, у которого был распорот живот и внутренности вывалились наружу. Парень ослеп и, держа сержанта за руку, повторял: «Мама… Мама… Мама…» Сержант видел столько ужасных смертей молодых, красивых, наивных, чистых, любимых и прекрасных людей, что никакая гребаная книжка не могла пробрать его до спрятанного глубоко внутри нежного мяса. Он был единственным человеком, который знал, что это мясо еще осталось. Именно от этого он не утратил способности страдать. Именно поэтому продолжалась ежесекундная пытка. Но ни одна сволочь в целом мире не могла бы догадаться об этом, глядя на его одеревеневшую маску изуродованного идола…

Ну что там еще? Порнографические журналы? Он покупал их пару раз.

И потом проклинал себя за это. Пришлось изорвать их в клочья. В приступе гнева и отчаяния он искусал до крови свою руку. Шрамы остались до сих пор. Проклятие! Он не мог даже дрочить, не говоря уже о том, чтобы пригласить к себе самую дешевую, грязную и опустившуюся шлюху, которая согласилась бы удовлетворить кошмарного безногого уродца…

Однажды на улице он услышал, как один подросток – может быть, тот, чью мать он спас во время войны, рискуя своей жизнью, – громко сказал другому: «Смотри! Повезло дураку – у него теперь член до земли достает!» Это была ШУТКА. Сержант оценил ее. Вполне. Жаль, ТОГДА он не захватил с собой пистолет. И все закончилось бы гораздо раньше. После того дня он не спал трое суток…

Он оказался перед дверью. В нее был вмонтирован глазок, но что толку! Бесполезное приспособление. Сержант не мог до него дотянуться. Дверь была хилая. Достаточно сильного удара ногой, чтобы вышибить ее. И замок тоже был хилый. Дешевка из силумина с полуторасантиметровым язычком.

Сержант не боялся вторжения. Он даже мечтал, чтоб однажды к нему заявилась банда каких-нибудь идиотов (брать-то нечего!). Он с удовольствием повоевал бы с ними. И уж будьте уверены – уложил бы парочку придурков, но, конечно, не всех. Сидя в кресле, не сильно повоюешь. Уцелевшие перерезали бы ему глотку. Сделали бы за него черную работу. Он не возражал бы. Они всего лишь закончили бы то, что началось во время бессмысленной кровавой бойни несколько лет назад и за много километров отсюда.

Сержант оттянул защелку замка и отъехал на пару шагов назад. Он хотел дать жертве возможность войти, заманивал ее в ловушку по всем правилам охоты. Ему совсем не нужен был труп на лестнице. Тот, с кем он будет гнить на брудершафт, должен лежать внутри и никому не попадаться на глаза раньше, чем черви получат свое…

Дверь медленно, со скрипом распахнулась. Сержант почувствовал себя так, словно у него в башке взорвалась сигнальная ракета. Слепящая, неописуемая, парализующая ярость. Окаменевшее неистовство. Бешенство, застигнутое врасплох… В течение какого-то времени он не мог даже дышать.

На пороге стоял полковник. ЕГО командир. Что называется, старый боевой товарищ. Гладко выбритый, в отлично сидящем кителе, отягощенном планками наград. Благоухающий дорогим одеколоном. Олицетворяющий власть, победу, успех в жизни, бычье здоровье. Излучающий почти неуловимую иронию. О да, этот ублюдок имел право посмеиваться надо всеми и надо всем, он завоевал это право, вырвал его зубами, выцарапал вместе с глазами ослепшей Справедливости!..

– Вольно, сержант! – небрежно ПОШУТИЛ полковник и вошел в конуру. Один. Без оружия. И закрыл за собой дверь. Он вел себя так, словно они расстались пару часов назад и сержант все еще был ему что-то должен.

А сержант плохо соображал. Его рука онемела, сжимая за спиной рукоять пистолета. Убить! Убить это животное сейчас! Уничтожить гадину!..

Ему удалось сдержаться только ценой невероятного насилия над собой. Убить полковника – мало. Ведь этот гондон и сам-то не слишком дорожил своей жизнью. Сколько раз на глазах сержанта он вставал в полный рост под кинжальным огнем противника – вставал с сигаретой в зубах, демонстрируя презрение к жизни, смерти, врагу и собственным солдатам, – а потом вынимал сигарету изо рта и орал: «Что, усрались, сопляки?! Вперед, мать вашу! Вперед, трусливые уроды!»

И они шли вперед. И убивали других сопляков. И гибли сами. И умирали в мучениях. За что? Да ни за что! Просто потому, что этот неуязвимый полубог-полузверь, насмехаясь, посылал их на смерть. Но гибель каждого влекла за собой вереницу других смертей или медленное угасание тех, кто их любил.