Питер Уоттс - НЕЧТОжества

Но я всего лишь катался на прожекторе. Я видел вещи, которые он освещал, но не мог направить луч туда, куда хотел сам. Я подслушивал, но мог только ловить чужие фразы, не задавать вопросы.

Если бы хоть один прожектор остановился и задумался над собственной эволюцией, над траекторией, приведшей его сюда. Если б я только знал, все могло бы закончится по-другому… Но вместо этого луч остановился на новом слове:

Вскрытие.

МакРиди и Коппер нашли часть меня у Норвежского лагеря: росток, прикрывавший мое бегство. Они привезли его – обугленного, искривленного, застывшего во время трансформации, – и, казалось, не могли понять, что это такое.

Я тогда был Палмером, Норрисом и собакой. Я собрался с остальной биомассой и наблюдал за тем, как Коппер разрезает меня, вытягивает мои внутренности. Я смотрел, как он достает что-то позади моих глаз – какой-то орган.

Он был деформирован и незавершен, однако мне было ясно, что он собой представлял. Он походил на большую морщинистую опухоль, словно обезумевшие клетки множились без разбора – как будто физиологические процессы пошли войной на саму жизнь. Побег распух от вен и смотрелся вульгарно; наверное, он пресытился кислородом и питательными веществами. Я не понимал, как что-то подобное вообще могло существовать, как росток мог достичь таких размеров, и в нем не возобладали более эффективные морфологии.

Я понятия не имел о его предназначении. Но потом я по-новому взглянул на эти двуногие ростки, которые мои клетки скопировали так бездумно и скрупулезно, когда подгоняли формы под этот мир. Я не привык к инвентаризации – зачем вносить в каталог части тела, которые превращаются во что-то другое при малейшем побуждении? Но тут я впервые обратил внимание на разбухшие образования сверху каждого тела. Они превосходили оптимальные размеры: в эту костяную сферу могло поместиться миллион ганглиевых проводников, и еще бы место осталось. У каждой оболочки был такой нарост. Каждая оболочка носила огромный извилистый сгусток тканей.

А еще я понял: прежде чем Коппер отрезал их, глаза и уши моей мертвой кожи подсоединялись к этой штуковине. Массивный волоконный узел восходил по оси оболочки, точно посредине эндоскелета, прямиком в темную, липкую полость, в которой гнездился нарост. Сия уродливая структура пронизывала все тело, будто некое подобие сомато-когнитивного интерфейса, но очень массивного. Как если бы это было…

Нет.

Именно так оно все и работало. Именно так пустые оболочки двигались по своей воле, именно поэтому я не обнаружил другой системы и не смог ее интегрировать. Вот оно – не рассредоточенное по всему организму, а зацикленное на себе, темное, тупое, и инцистированное. Я нашел призрак в этих машинах.

Мне стало тошно.

Я делил плоть с мыслящим раком.

Порой игра в прятки – не лучший выход.

Помню, как увидел себя вывернутым наизнанку в псарне – химера, склеенная сотней швов, совершающая причастие над несколькими собаками. Алые усики извиваются на полу. Наполовину сформированные ростки торчат из боков: собаки и твари, доселе невиданные в этом мире, случайные морфологии, полузабытые частичками единого целого.

Я помню Чайлдса прежде, чем я стал им – он запекал меня живьем. Помню, как я жался внутри Палмера, перепуганный до смерти: а что, если этот мир научился стрелять без предупреждения?

Помню, как видел себя, бредущего по снегу нетвердой походкой в оболочке Беннингса, движимый одними лишь инстинктами. Шишковатое, непонятное месиво прицепилось к его руке, словно незрелый паразит – больше снаружи, чем внутри; парочка уцелевших фрагментов – искалеченные, бездумные, хватающие все, что утратило бдительность, и, таким образом, саморазоблаченные. Вокруг него сновали в темноте люди: в руках – красные осветительные патроны, за спиной – синие огоньки, лица – бихроматические и прекрасные. Я помню Беннингса, омытого пламенем – под ночным небом он выл раненым зверем.

Помню Норриса – его предало собственное, идеально скопированное, дефектное сердце. Палмера, умершего ради того, чтобы другая часть меня осталась в живых. Пылающего Виндоуса, все еще человека, жертву превентивных мер.

Имена не имеют значения. В отличии от биомассы. Растраченной, испорченной понапрасну. Столько нового опыта, столько свежей мудрости уничтожено думающей опухолью этого мира.

Зачем было откапывать меня? Зачем было вырезать меня изо льда, нести через пустыню, возвращать к жизни? Только для того, чтобы напасть в ту же секунду, как я проснусь?

Если целью было уничтожение, почему не убить меня на месте, не раздавить в ледяной могиле?

Инцистированные души. Опухоли. Прячутся в костных полостях, зацикленные на себе.

Я знал, что они не смогут прятаться вечно; эта чудовищная анатомия всего лишь замедлила причастие, но не остановила его. Я расту с каждой минутой. Я чувствовал, как множатся мои клетки вокруг двигательной проводки Палмера, чувствовал, как их уносит вверх миллионом крошечных течений. Я чувствовал, как проникаю в темную мыслящую массу позади глаз Блэра.

Разыгралось воображение. Ведь все работает на рефлексах – бессознательно и невосприимчиво к микронастройке. И все же часть меня хотела прекратить все это, пока была такая возможность. Я привык инкорпорировать души, а не сожительствовать с ними. Этот… этот раздел жилплощади не имел прецедентов. Я ассимилировал тысячи более сильных миров, но ни один из них не был таким странным. Что случится, если я встречу искру в этой опухоли? Кто кого ассимилирует?

Сейчас меня уже трое человек. Этого мир пока не заметил, хотя и начинал что-то подозревать. Даже опухоли в оболочках, которые я захватил, не знали, как я близок. И я был благодарен за это: у Творения свои правила – неважно, какую форму принимаешь, некоторые вещи остаются неизменными. Неважно, распространяется душа по оболочке или же гноится в гротескной изоляции – все равно она питается электричеством. Человеческие воспоминания обрисовывались медленно, им требовалось время на то, чтобы пройти через фильтры, которые отделяли шум от сигнала; мудрые всплески статики, какими бы неразборчивыми они не были, очищали кэш-память прежде, чем ее содержимое могло поступить на долговременное хранение. И довольно разумно просто заставить опухоли забыть, что порой нечто иное двигало их руками и ногами.

Сперва я брал управление на себя только когда оболочки закрывали глаза и их прожекторы бестолково выхватывали серию нереальных образов, шаблонов, беспрерывно перетекающих друг в друга подобно гиперактивной биомассе, которая не может остановиться на одной конкретной форме. (Сны, подсказал мне один прожектор, и чуть позже – Кошмары). Во время этих таинственных периодов спячки, когда люди лежали без движения, изолированные друг от друга – вот тогда я мог без страха показаться наружу.