Михаил Емцев - Клочья тьмы на игле времени

Как передать, скажем, ощущение, когда ты в десятый раз слушаешь хорошо знакомую тебе сказку, но все-таки ждешь, что сегодня она закончится иначе? Я всегда ждал, что Орфей когда-нибудь не обернется… Но он всегда оборачивался, и всегда таяла Эвридика в тумане Аида. Что же заставило Орфея обернуться? Он же знал, что оборачиваться нельзя! И люди знали… Но почему они порой возвращались назад, оборачивались к мраку, казалось, навсегда покинутого прошлого? Как получалось, что потаенно зревшая нетерпимость приобретала вдруг формы массового помешательства, религиозно-мистической истерии и отбрасывала человечество на целые эпохи назад? В чем суть массовой психологии фашизма?

Чем сильнее овладевали человеком сверхъестественные стремления и чем реже обращался он к разуму, тем плотнее сгущался мистический туман. Мистики жили только фантазией и чувством. Стремление постичь истину патологически перерождалось у них в желание сейчас, немедленно проникнуть в сверхчеловеческий мир и слиться со своим идолом. А идол мог быть богом, дьяволом, фюрером, наконец, просто заурядным демагогом или юродивым, выплеснутым на гребень моря человеческого.

История мистицизма представляет собой необозримую летопись господства его над человеческой мыслью. Трудной борьбы, которую вели против него рациональная наука и простой здравый смысл. Эта борьба в конечном итоге всегда была выражением острых классовых противоречий.

Мистика закономерно приводила к обскурантизму. Она ставила себя выше мышления и подчинялась только личному чувству и внутреннему созерцанию. В корне противоположная точному знанию, она часто доходила до таких крайностей суеверия, которых мы просто не можем теперь понять. Патологический экстаз и массовые галлюцинации становились не только причиной преступлений, но и тем туманом, который скрывал от одержимых людей сам факт преступлений. Вот почему преступные элементы, захватывая власть, прежде всего стремились отравить сознание людей, привести их в состояние мистической истерии. Так мистицизм сделался атрибутом политики фашистских режимов.

И каждый раз человеческий разум принимал неравное единоборство с тьмой. И всегда в конечном счете выходил победителем. Даже смертью своей, как Джордано Бруно, даже слабостью и отречением, как Галилей.

Замученные в фашистских тюрьмах вставали из праха, и прозревшие люди видели потом свет их правоты…

Стремление к полному разрушению столь же старо и бесплодно, как и бесчисленные попытки сохранить «доброе старое время», абсолютизировать «обычаи отцов и дедов», гальванизировать смердящие трупы прошлого. Огульное ниспровержение сродни крайнему консерватизму. Им одинаково чужды новые веяния, одинаково враждебны любые контакты с окружающим миром.

Орден иезуитов создан был для охраны прошлого. И он охранял его кинжалом и ядом. Он убивал все новые ростки. Тайно он делал то, что Служба святой инквизиции совершала открыто. А в итоге? В итоге умерло прошлое, поскольку прошлое всегда умирает. Таков уж его неизбежный удел. Умерло и похоронило своих адептов.

Поднял тяжелую голову Аид, посмотрел на певца и сказал вдруг тихо и просто: «Говори, Орфей, проси о чем хочешь. И клянусь нерушимою клятвой богов, водами Стикса клянусь, я исполню, что ты пожелаешь».

«О Могучий владыка Аид, — простер к богу руки певец. — Всех нас, смертных, ты в царство свое принимаешь, когда кончится каждому точно отмеренный срок. Я спустился сюда не затем, чтобы видеть, как стонут, как жалобно стонут здесь тени, как тоскуют они по утраченной жизни. Нет, Аид, сердце рвут мне людские страданья. Не хочу я, Аид, и подобно герою Гераклу увести на потеху людскую трехглавого Цербера — стража твоих сумеречных полян. Я пришел лишь затем, чтоб молить за мою Эвридику. Отпусти ее вместе со мною назад. Ты же видишь, Аид, хоть привычен ты к виду страданий, как страдаю я, как безнадежно страдаю по ней!»

И, подумав, ответил Аид: «Видно, очень жестоко отнимать даже капельку радости нам у людей. Им и вправду отмерены краткие сроки для жизни. Вот и жили бы счастливо, радуясь каждому дню… Но выходит не так… Что же, ладно, Орфей, я тебе возвращу Эвридику. Только помни, певец: если раз только глянешь назад…»

Итак, почему Орфей обернулся? Это детское недоумение и вылилось теперь в мой внеплановый эксперимент. Я направил узкий луч времени в прошлое.

НАСТРОЙКА

Удивительный синий мир! Свежий, умытый, новорожденный мир! Синие горы вдали и голубая дымка лесов. И небо как водопад в весеннее половодье! И даже дорога, замечательная гладкая дорога отливает сумрачной синевой и теряется вдали, словно в молоке утопает. Поскрипывает старый велосипед, и трещат кузнечики в выжженных солнцем травах. Синий мир тихо кружится в хромированной, и чуть изъязвленной точками ржавчины, чашечке звонка.

«Дилинь-динь-динь» по пустынной дороге. Навстречу синеве и жаркому запаху сухого вельда. Ветер ударяет в грудь, разбивается на две тугие струи, которые обтекают тело и, встречаясь за спиной, пузырем надувают застиранную и солнцем прокаленную ткань. Ветер несет тысячи запахов и хочет сорвать все лишнее с человека. Потертые джинсы и расстегнутую солдатскую блузу со следами давно споротых нашивок.

Можно бросить велосипед на обочине или прислонить его к дорожному знаку, который вспыхивает в ночи от автомобильных фар глазами притаившейся пантеры.

Перепрыгнуть через кювет и по невидимому следу запаха скользнуть в вельд. Напружив тело и едва касаясь пятками земли, подальше уйти от дороги. Удобной, удивительно гладкой и даже сурово-синей, но все-таки надвое рассекающей вольный и такой удивительно синий мир. Выследить гнездо страуса и согнать с него самку. Страусиное яйцо хорошо выпить, проделав крохотную дырочку в скорлупе и вставив сухой трубчатый стебелек. Оно утоляет и голод и жажду. А в пустую скорлупу можно набрать воды из холодного источника, замазав потом дырочку голубой, быстро сохнущей глиной и воском. Источник легко отыщется по запаху и по выбитой в вельде тропе, которой идут к водопою антилопы. Голубую глину укажут колючие крестоцветы. Да и в термитнике тому, кто знает вельд, ее ничего не стоит добыть. Воск же всегда найдется в заброшенном пчелином гнезде. Запас воды в скорлупе поможет дойти до другого водопоя. Ночь лучше всего провести на дереве. Но встать еще затемно, чтобы к рассвету построить ловушку, в которую попадется молодая остророгая антилопа или дикая свинья. Высечь искру из кремня и подпалить сухую траву. Потом поджарить себе лучшие куски, а остальное прокоптить в удушающем дыме, который получается, если бросить в огонь особый корень и еще кору, которую к лету роняет одинокое дерево иму. Запас надо укрыть в дупле так, чтобы к нему не добрались гиены и грифы. Тайный знак укажет какому-нибудь одинокому путнику, где спрятана еда. А если захочется вернуться назад, то он и сам воспользуется своим тайником.