Андрей Аникин - Смерть в Дрездене

— Это было бы величайшим бедствием для Европы, государь, — решился я прервать его, но царь продолжал, как будто не слыша:

— Ваши войска в Испании терпят поражения. В Германии неспокойно. Англия тверда, как никогда. Ваши союзники ненадежны. И у вас нет великих полководцев… После двадцати лет смуты и войны вы не можете рассчитывать на твердое соблюдение порядка престолонаследия. Если один из маршалов… или один из членов семьи Бонапартов…

Должен сознаться, я похолодел от ужаса, и мое секундное смущение не укрылось от царя. Как всегда великодушный и безукоризненно вежливый, он тотчас переменил тему.

— Франция не должна навязывать мне меры, гибельные для российской торговли и вызывающие недовольство моих подданных. Но я твердо повторяю вам то, что говорил раньше: я не обнажу шпагу первым. Если Франция действительно хочет мира, она найдет меня готовым к переговорам.

…Через два дня я выехал из Вильны в Париж с новой надеждой на мир. В Майнце я нагнал траурный кортеж.

4. Донесение кн. Куракина Александру I

Париж, июнь 1812 г.

…Уже слухи о смерти Наполеона, распространившиеся дня за два до правительственного манифеста, вызвали в Париже немалое волнение. Живя в уединении близ Севра и будучи болен, о чем я докладывал вашему императорскому величеству, я не мог лично наблюдать эти потрясения, но служащие посольства постоянно осведомляют меня самым подробным образом. Неделю тому назад возбуждение народа достигло крайней степени, так что министр полиции герцог де Ровиго вынужден был принять самые строгие меры. Среди черни парижской распространилась уверенность, что сторонники прежней династии Бурбонов, пользуясь помощью из Лондона, составили заговор. Возбуждению сильно способствуют недостатки и дороговизна, усилившиеся в последнее время. Крестьяне неохотно везут на продажу продовольствие, а правительство бессильно прокормить эту массу людей.

До вчерашнего дня я не имел возможности убедиться в правдивости или ложности слухов о заговоре, поскольку почти никаких сношений с французами после затребования паспортов и моего удаления из Парижа не поддерживал. Однако вчера совершенно неожиданно имел я визит Талейрана, князя Беневентского. С обычным своим искусством вел он речи о нынешних трудных днях, не связывая себя какими-либо твердыми мнениями. Из речей его я все же уяснил, что он считает заговор, подобный упомянутому мною, вполне возможным…

До известия о смерти Наполеона я имел основания думать, что война уже началась или начнется со дня на день. Ныне, однако, я пребываю в неизвестности и сомнениях.

5. Леблан — Жаку Шассу

Париж, начало июня 1812 г.

Мой дорогой мальчик! Надеюсь, ты еще в Дрездене. Господина де Рюффо, который едет в Польшу, я просил уничтожить это письмо, если он не сможет передать его тебе лично. О церемонии погребения не пишу: эти акты современного идолопоклонства самым подробным образом описаны в газетах.

Русского императора представлял на церемонии Куракин. Он вышел из своего добровольного заточения, а от его старческих немощей, кажется, не осталось и следа. Как слышно, императрица австриячка уже дважды принимала его. Все заметнее Талейран. Как ты проницательно заметил, он точно ждал этого случая. Пока он никто, но влияние его растет буквально с каждым часом. Я думаю, он прежде всего использует свое влияние против войны с Россией. Ведь если вблизи границ будет одержана большая победа, то Даву, Мюрат, Богарнэ или еще кто-то из полководцев въедет в Париж триумфатором и может объявить, что в услугах князя больше не нуждается. А в нынешней мутной воде он отлично ловит рыбу.

Что сказать тебе о настроениях в Париже? Наверно, так было в Риме после смерти Цезаря или, скорее, после смерти Нерона. Впрочем, по этому поводу Тацит, которого ты вспомнил, замечает, что едва ли можно говорить об общем настроении у такого множества людей, как население Рима. Тревога — вот, пожалуй, что объединяет настроение многих. Но есть немало людей, притом из совсем разных слоев общества, для которых нынешнее положение означает надежду. Так думает твой брат, который внезапно появился у меня на днях.

Многие боятся гражданской войны, а иные открыто говорят об этом. Правда, кто с кем будет воевать, — неясно. Но ведь и после смерти Нерона это было неясно. Само возвышение Бонапарта показало, чего можно добиться, действуя быстро и безжалостно, сочетая силу и хитрость. В известном смысле теперь узурпатору было бы легче. Ведь, говоря словами Тацита, manebant etiam tum vestigia morientis libertatis.[1] А теперь и следов нет. Что касается имен возможных узурпаторов, то я молчу. Об этом предмете ты можешь судить сам.

Похоже, что главная угроза теперь — сторонники Бурбонов. Они оказались гораздо сильнее, чем можно было думать. Много слухов о волнениях в Бретани, где темные крестьяне до сих пор верят в добрых королей.

Вчера Аннет вернулась с рынка с пустой сумкой. Нет мяса, молока, плохо с овощами. Многие булочники закрыли свои лавки. Аннет сказала, что в фобуре Сент-Антуан народ разгромил булочные. Там настоящий голод. Богатые платят за припасы втридорога, но у бедняков нет для этого денег.

Я ничего не пишу о наших спорах. Время — лучший ментор и судья. Одного я боюсь: деспотизм Наполеона был настолько всеобъемлющим, что его внезапный конец может вызвать катастрофу.

Твой сын становится все больше похож на бедняжку Элизу. Такой же нежный и хрупкий. Это меня немного тревожит: ведь он мужчина. Увидев мальчика в день его рождения, я сразу представил Элизу такой, какой ты привел ее ко мне пятнадцать лет назад. Прости, если эти воспоминания слишком грустны для тебя. Во всяком случае, он здоров и любит тебя больше, чем когда-либо. Надо надеяться, что наши дети будут счастливее нас…

6. Из дневника Николая Истомина

Петербург, май — июнь 1812 г.

…Был вместе со всеми у министра по проекту уголовного уложения. Вышел полный негодования против тех, которые там говорили. И в их-то власти миллионы людей в России!

Нынче сижу дома больной: опять проклятая лихорадка, что в позапрошлом годе ко мне в Вене привязалась. Чувствую тоску нестерпимую. К Петербургу ничто меня не привязывает, лишь NN. Да и ее не видел две недели. Иной раз хочу безумно видеть, а иной — чего-то боюсь. Что у меня за характер, право! Корсаков говорит: брось эту мерехлюндию и сватайся, пока не поздно. Меня от одной мысли обо всем, что это может предвещать, в жар бросает. Но сам в себе не могу ничего понять.