Юрий Брайдер - За веру, царя и социалистическое отечество

Внезапно ожила переговорная труба, которой в боевом положении дозволялось пользоваться только мореводцу [19], да его ближайшим помощникам. Репьев обрадовался было, ожидая получить толковый приказ и начальственное ободрение, но голос из трубы звучал очень уж несмело. Можно даже сказать, обреченно.

— Я моряк третьей статьи Оборкин. Нахожусь на главном боевом притине [20]. Если кто меня слышит, отзовись, асов [21] ради.

Вот так чудо — рядовой моряк посмел в переговорную трубу слово молвить. Да и не одно. Неспроста, видно. Пришлось отозваться:

— Моряк первой статьи Репьев тебя, новолупка [22], слушает. Только сначала доложи, кто тебе из главного притина вещать дозволил. Где начальники?

— Побило всех начальников, — дрожащим голоском ответил Оборкин. — И самого мореводца, и помощников. Не дышат. Иных уже и водой залило.

— Лекарей вызывай! — дивясь невежеству юнца, посоветовал Репьев.

— Не отвечают лекари. И никто больше не отвечает. На дно скоро пойдем. К рыбам, — в каждом слове Оборкина звучала слеза.

— Подсилки [23] стоят? — поинтересовался Репьев.

— Стоят, похоже, — неуверенно ответил Оборкин. — А ты сам разве не слышишь?

— Оглох я слегка. Даже тебя через слово понимаю… Ты попроси промысловую команду ход дать.

— Просил. Молчат.

— А сам ты кто будешь? Наблюдатель, сигнальщик али смотритель отхожего места?

— Кашевар я. Опричь того закуски начальникам подаю.

— И какие такие закуски ты нынче подавал?

— Пряники, шанежки, пироги с маком, орехи с медом, сусло с брусникой, — доложил Оборкин как по писаному. — Все в целости осталось.

— Вот и жри теперь сам свои закуски! — Репьев, со вчерашнего дня ничего не евший, сглотнул слюну. — Сытая скотина, говорят, первая под нож идет.

— Ты не изгаляйся, а лучше что-нибудь дельное присоветуй, — плаксиво промямлил Оборкин. — Где спасение искать? Богов, что ли, молить?

— Если дела не спасут, так и вера не поможет, — изрек Репьев. — Все в твоих руках, земляк. Придется подсуетиться. Ты, кроме кашеварства, еще какому-нибудь занятию обучен?

Репьев спрашивал это потому, что, согласно предписаниям морского устава, каждый член команды «Эгира» должен был иметь навык в самых разных ремеслах. Сам он, к примеру, не только свой дальнозор знал, но и со смаговницей умел управляться, а в случае нужды мог и сигнальщика подменить. Но сейчас все зависело от сноровки и деловитости какого-то сопливого кашевара. Репьев при всем своем желании до главного притина не смог бы добраться.

— Кое-чему обучен, — растерянно ответил Оборкин. — Стол накрывать, постель стелить, белье стирать, прибираться.

— Да ты прямо как баба! Случаем не извращенец? Впрочем, какой моряк в этом признается… Ну да ладно. Постель стелить тебе не придется. Сделай так, чтобы ладья всплыла.

— Не смыслю я в этом ничего! — сразу ударился в панику Оборкин. — Даже и не уговаривай! Мой удел рыбу солить да похлебку с дичью варить.

— Это ты про какую дичь? Про тараканов? Немало их в вашей похлебке попадается. Вот и подыхай вместе с тараканами. Заодно и я к вам пристроюсь… А дело ведь самое пустяковое. Выеденного яйца не стоит. Ребятенок бы справился.

— Всплываем мы, к примеру, а нас сверху бомбами. Что тогда? — Оборкин, похоже, пребывал в сомнениях, не менее глубоких, чем океан-море.

— Даже если нам все едино умирать, так хоть белый свет напоследок узрим. Мы ведь люди, а не черви земляные.

— Без приказа всплывать не положено. Устав запрещает.

— Плохо ты устав учил. В случае урона команды на ладье старший по званию командует. А старше меня, надо полагать, в живых никого не осталось. Вот и изволь, сударь, подчиняться.

— Рад бы, да невежество мешает. — Кажись, Оборкин сдался.

— Ничего, я тебя просвещать буду. Только действуй как велено, без самоуправства. Чтобы всплыть, надо пустогрузные [24] емкости продуть, для чего откроешь затулки [25] главного давления. Это колесики такие. По двенадцать штук с каждого борта. Ты их прежде не раз видел.

— То прежде было, а сейчас они все под водой скрылись.

— Поныряешь, если жизнь дорога. Но учти, каждую затулку следует до упора открывать. А это, почитай, оборотов восемнадцать — двадцать. Так что воздуха в грудь побольше набирай.

— Ох, пропаду я, — заскулил Оборкин. — Пропадом пропаду.

— Не пропадешь, — заверил его Репьев. — Фрейе-Заступнице молись. Главное, себя перебороть. Как первую затулку откроешь, сразу легче станет. Только не все подряд открывай, а по обоим бортам равномерно. А то, не ровен час, на борт завалимся.

Оборкин не ответил. То ли делом спасения занялся, то ли решил отмолчаться. Наступила тягостная тишина, нарушаемая только плеском прибывающей воды да далекими взрывами глубинных бомб. Надо полагать, что бомбовозы загодя списали «Эгир» в расход, и теперь гонялись за его собратьями.

Вот будет нещечко [26], если ладья-подранок всплывет! Для бомбовозов, наверное, это такой же лакомый кусочек, как для Репьева шанежки и пироги, зазря пропадающие в десяти отсеках отсюда.

Репьев уже терял последние крохи надежды, когда загудел сжатый воздух, вытесняя воду из пустогрузных емкостей, совокупная подъемная сила которых была столь велика, что могла поднять на поверхность даже полузатопленную ладью.

На сердце сразу полегчало. Смерть если и не отступила куда подальше, то хотя бы перестала дышать в затылок. Ладья мало-помалу всплывала, имея заметный крен на корму. Репьев попытался было поднять дальнозор, но его наглухо заклинило. Вот так же, наверное, заклинило-заколодило и удачу Репьева, прежде не раз спасавшую его от самых разных напастей. А почему бы и нет? Норны [27], как и все бабы, существа капризные. Сегодня обласкают, а завтра отставку дадут.

Мертвый Берсень-Беклемищев подплыл к Репьеву и ткнул башмаком в пупок. Но что за вредная тварь — даже утопившись, другим покоя не дает!

Репьев на всякий случай обшарил карманы урядника, но ничего стоящего, кроме каких-то размокших бумаженций, не обнаружил. Это были не иначе как доносы, вовремя не отправленные в божий сыск. Писем Берсень-Беклемишев никогда не писал — от его родного городка, по слухам, осталась только яма в версту глубиной, над которой каждую ночь играли вредоносные бусовые сполохи.

Ладья поднималась хоть и медленно, но ощутимо, а тут вдруг застопорилась на месте, и с бока на бок, словно утица, закачалась. Всплыли, стало быть, бортом к волне.