Рэй Брэдбери - Космонавт

Отец кивал, слушая меня, улыбался, одобрительно трепал по щеке. Мы говорили. Не о ракете и не о космосе - мы говорили о Мексике, где однажды путешествовали на старинном автомобиле, о бабочках, которых ловили в зеленых ярких джунглях: дело было в полдень, сотни бабочек облепили наш радиатор и тут же погибали, махая голубыми и розовыми крылышками, трепеща в судорогах красивое и грустное зрелище. Мы говорили обо всем, только не о том, о чем я хотел. И отец слушал меня. Он слушал так, словно жаждал насытиться звуками, которые ловил его слух. Он слушал ветер, дыхание океана и мой голос, чутко, сосредоточенно, с напряженным вниманием, которое как бы отсеивало физические тела и оставляло только звуки. Он закрывал, глаза, чтобы лучше слышать. И я вспоминал, как он слушает стрекот машин, когда сам подстригает газон, вместо того чтобы включать программное управление, видел, как он вдыхает запах скошенной травы, когда она брызжет на него зеленым фонтаном.

- Дуг, - сказал он часов около пяти; мы только что подобрали полотенца и пошли вдоль прибоя к гостинице, - обещай мне одну вещь.

- Что?

- Никогда не будь космонавтом.

Я остановился.

- Я серьезно, - продолжая он. - Потому что там тебя всегда будет тянуть сюда. а здесь - туда. Так что лучше и не начинать. Чтобы тебя не захватило.

- Но...

- Ты не знаешь, что это такое. Всякий раз, когда я там, я говорю себе: "Если только вернусь на Землю - останусь насовсем, никогда больше не полечу". И все-таки лечу опять, и, наверно всегда так будет.

- Я уже давно хочу стать космонавтом, - сказал я.

Он не слышал моих слов.

- Я пытаюсь заставить себя остаться. Когда я в субботу пришел домой, то твердо решил: сделаю все, чтобы заставить себя остаться.

Я вспомнил, как он, обливаясь потом, трудился в саду, как мы летели и он постоянно был чем-то увлечен, к чему-то прислушивался. Ну конечно: все это делалось, чтобы убедить себя, что море, города, земля, родная семья - вот единственно реальное и стоящее в жизни. И я знал, что отец будет делать сегодня ночью: стоя на террасе, он будет смотреть на алмазную россыпь Ориона.

- Обещай, что не станешь таким, как я, - попросил он.

Я помедлил.

- Хорошо, - ответил я.

Он пожал мне руку.

- Умница, - сказал он.

* * *

Обед был чудесный. Мама, как только мы вернулись домой, отправилась на кухню и занялась готовкой, возилась с тестом и корицей, гремела кастрюлями и противнями. И вот на столе красуется огромная индейка с приправами брусничный соус, горошек, вареная тыква.

- Разве сегодня праздник? - удивился отец.

- В День Благодарения тебя не будет дома.

- Вот как.

Он вдыхал аромат. Он поднимал крышки с блюд и наклонялся так, чтобы благоухающий пар гладил его загорелое лицо. И каждый раз говорил: "А-ах..." Потом он посмотрел на комнату, на свои руки. Обвел взглядом картины на стенах, стулья, стол, меня, маму. Наконец, прокашлялся: я понял, что он решился:

- Лилли!

- Да? - мама смотрела на него через стол, который в ее руках превратился в чудесный серебряный капкан, волшебный омут из подливки, в котором - она надеялась - ее муж, подобно доисторическому зверю в асфальтовом пруду, прочно увязнет и останется навсегда, надежно огражденный птичьими косточками.

В ее глазах играли искорки.

- Лилли, - сказал отец.

"Ну, ну, - нетерпеливо думал я. - говори же, скорей, скажи, что ты на этот раз останешься дома, навсегда, и никогда больше не улетишь, скажи!"

В этот самый миг тишину разорвал пронзительный стрекот пролетающего вертолета, и стекло в окне отозвалось хрустальным звоном. Отец глянул в окно.

Вот они, голубые вечерние звезды, и красный Mapc поднимается на востоке.

Целую минуту отец смотрел на Марс. Потом, не глядя, протянул руку в мою сторону.

- Можно мне горошку? - попросил он.

- Простите, - сказала мать, - я совсем забыла хлеб.

И она выбежала на кухню.

- Хлеб на столе, - крикнул я ей вслед.

Отец начал есть, стараясь не глядеть на меня.

* * *

В ту ночь я не мог уснуть. Вскоре после полуночи я спустился вниз. Лунный свет будто покрыл все крыши ледяной коркой, сверкающая роса превратила газон в снежное поле. В одной пижаме я стоял на пороге, овеваемый теплым ночным ветерком. Вдруг я заметил, что отец здесь, на террасе. Он сидел на механических качелях и медленно качался. Я видел темный профиль, обращенный к небу: он следил за движением звезд. Его глаза были подобны дымчатым кристаллам, в каждом отражалось по луне.

Я вышел и сел рядом.

Мы качались вместе.

Наконец я спросил:

- А в космосе есть смертельные опасности?

- Миллион.

- Назови какие-нибудь.

- Столкновение с метеором, из ракеты выходит весь воздух. Или тебя захватит кометой. Ушиб. Удушье. Взрыв. Центробежные силы. Чрезмерное ускорение. Недостаточное ускорение. Жара, холод, солнце, луна, звезды, планеты, астероиды, планетоиды, радиация...

- Погибших сжигают?

- Поди, найди их.

- А куда же девается человек?

- Улетает за миллиарды километров. Такие ракеты называют блуждающими гробами. Ты становишься метеором или планетоидом, который вечно летит в космосе.

Я промолчал.

- Зато, - сказал он погодя, - в космосе смерть быстрая. Paз - и нету. Никаких страданий. Чаще всего человек вообще ничего не замечает.

Мы пошли спать.

* * *

Настало утро.

Стоя в дверях, отец слушал, как в золотой клетке поет желтая канарейка.

- Итак, решено, - сказал он. - Следующий раз, как вернусь,- уж навсегда, больше никуда не полечу.

- Отец! - воскликнул я.

- Скажи об этом маме, когда она встанет.

- Ты серьезно?

Он кивнул.

- До свидания через три месяца.

И он зашагал по улице, неприметно неся черную форму под мышкой, насвистывая, поглядывая на высокие зеленые деревья. На ходу сорвал ягоды с куста боярышника и подкинул их высоко в воздух, уходя в прозрачные утренние тени...

* * *

Несколько часов спустя я завел разговор с мамой, мне хотелось кое-что выяснить.

- Отец говорит, ты иногда ведешь себя так, словно не видишь и не слышишь его, - сказал я.

Она все мне объяснила.

- Десять лет назад, когда он впервые улетел в космос, я сказала себе: "Он мертв. Или все равно что мертв. Думай о нем, как о мертвом". И когда он три или четыре раза в год возвращается домой, то это и не он вовсе, а просто приятное воспоминание или сон. Если воспоминание или сон прекратится, это совсем не так больно. Поэтому большую часть времени я думаю о нем, как о мертвом...

- Но ведь бывает...

- Бывает, что я ничего не могу с собой поделать. Я пеку пироги и обращаюсь с ним, как с живым, и мне больно. Нет, лучше считать, что он ушел десять лет назад и я никогда его не увижу. Тогда не так больно.