Открытие Морниела Метьюэя - Уильям Тенн
Так что мы приступили к принятому в двадцатом столетии ритуалу рукопожатия. Сначала Морниел, потом я, оба с легкой опаской. М-р Глеску же пожимал руки с забавной осторожностью; так, наверное, фермер из Айовы в первый раз в жизни ест, пользуясь палочками. Покончив с ритуалом, он отступил на шаг и улыбнулся нам. Точнее, Морниелу.
— Что за минута! — произнес он. — Выдающаяся минута!
Морниел сделал глубокий вдох, и я понял, что многолетняя практика общения с появляющимися в самый неожиданный момент сборщиками арендной платы не прошла для него даром. Он приходил в себя, и шестеренки у него в голове снова набрали обороты.
— Почему «выдающаяся»? — поинтересовался он. — Что в ней такого особенного? Вы что, машину времени изобрели?
М-р Глеску не удержался от смеха.
— Я? Изобрел? Нет, нет. Машину времени изобрела Антуанетта Ингеборг в… в общем, уже после вашего времени. Мне не хотелось бы останавливаться на этом подробнее, тем более что в моем распоряжении всего полчаса.
— Почему полчаса? — спросил я. — Не то чтобы меня это так уж интересовало, просто вопрос показался мне вполне подходящим.
— Энергии скиндрома хватает лишь на полчаса, — объяснил он. — Скиндром это… ну, скажем так: это передающее устройство, позволяющее мне появиться в вашем времени. Однако расход энергии при этом настолько велик, что путешествия во времени осуществляются раз в пятьдесят лет. Отправиться в прошлое — это награда вроде вашей Гобелевской… я правильно назвал? Гобелевская? Ну, главная награда в вашу эпоху?
Тут меня озарило.
— Вы, случайно, не Нобелевскую премию имеете в виду?
Он оживленно закивал головой.
— Да, конечно! Нобелевская премия. Правом совершить путешествие во времени награждаются выдающиеся ученые — так же, как в ваше время Нобелевской премией. Раз в пятьдесят лет Гардунакс избирает наиболее выдающегося… ну, в общем, примерно так. До сих пор, конечно, награду присуждали историкам, и они профукивали ее на осаду Трои, или первый атомный взрыв в Аламогордо, или открытие Америки — на всякую ерунду подобного рода. Но в этом году…
— Правда? — перебил его Морниел. Голос его чуть дрогнул. Мы оба вдруг сообразили, что его имя известно м-ру Глеску. — А вы на чем специализируетесь?
М-р Глеску отвесил нам легкий поклон.
— Я занимаюсь историей искусства. И объектом моего изучения…
— Что? — спросил Морниел. Надо сказать, голос его больше не дрожал, а сделался определенно вкрадчивым. — Что за объект?
М-р Глеску снова чуть поклонился.
— Вы, мистер Метьюэй. Скажу вам без преувеличения, в моем времени я являюсь крупнейшим специалистом по жизни и творчеству Морниела Метьюэя. Объектом моего исследования являетесь вы.
Морниел побелел. Неверными шагами он добрел до кровати и сел так осторожно, словно боялся разбить свою стеклянную задницу. Несколько раз он открывал и закрывал рот, не в силах издать ни звука. В конце концов он судорожно сглотнул, стиснул кулаки и, похоже, взял-таки себя в руки.
— В-вы хотите сказать, — прохрипел он, — что я знаменит? ТАК знаменит?
— Вы — знамениты? Вы, дорогой сэр, более чем знамениты. Вы — один из немногих бессмертных, порожденных человечеством. Как я написал — и, полагаю, это мое наблюдение весьма точно отображает суть вещей — в своей последней книге, «Метьюэй, Человек, Определивший Будущее», «…часто ли выпадает на долю отдельной личности…»
— ТАК знаменит… — Его белокурая борода перекосилась так, словно Морниел был готов вот-вот заплакать. — Так знаменит!
— Именно так, — заверил его м-р Глеску. — С кого, как не с вас, началась современная живопись во всем ее великолепии? Кто тот человек, чье композиционное мышление и мастерское обращение с цветом определяли пять последних столетий пути развития архитектуры, кто несет личную ответственность за облик наших городов, почти любого достойного внимания артефакта, да что там — нашей повседневной одежды?
— Я? — слабым голосом спросил Морниел.
— Вы! В истории искусств нет ни одного другого человека, оказывавшего такое влияние на самые разные области творчества на протяжении такого долгого срока. С кем могу я сравнить вас, сэр?
— С Рембрандтом? — осторожно предположил Морниел. — С Леонардо?
М-р Глеску осклабился.
— Рембрандт и да Винчи — в одном контексте с вами? Да вы смеетесь! Им недостает вашей универсальности, вашего космического мироощущения. Нет, чтобы найти кого-то, хоть отдаленно сопоставимого с вами, нам придется выйти за рамки изобразительного искусства — возможно, в область литературы. Шекспир с его глубочайшим пониманием современности, со сложными органными партитурами поэзии и неоценимым влиянием на дальнейшее развитие английского языка… но даже Шекспир, боюсь, даже Шекспир, — он сокрушенно покачал головой.
— Ух ты! — выдохнул Морниел Метьюэй.
— Кстати, о Шекспире, — вмешался я. — Вам не приходилось слышать о поэте по имени Дэвид Данцигер? Дожило ли до ваших дней что-нибудь из его сочинений?
— Это вы?
— Да, — с готовностью подтвердил я человеку из 2487 года. — Это я, Дейв Данцигер.
Он наморщил лоб.
— Хм, не помню… к какому поэтическому стилю вы себя относите?
— Ну… есть разные определения. Наиболее распространенное название — антиимажинизм. Антиимажинизм или постимажинизм.
— Нет, — признался м-р Глеску, подумав немного. — Единственный поэт, которого я помню из вашего времени и географического региона, — это Питер Тедд.
— Кто такой Питер Тедд? Никогда о таком не слышал.
— Должно быть, его еще не открыли. Но не забывайте, я специалист по изобразительному искусству, не по литературе или поэзии. Вполне вероятно, — утешающим тоном продолжал он, — если вы назовете свое имя специалисту по незначительным поэтам двадцатого века, он без особого труда вспомнит ваши работы. Да, вот так.
Я покосился на Морниела — тот ухмылялся мне с кровати. Он уже совершенно пришел в себя и явно начинал оценивать ситуацию с точки зрения получения выгоды. Ситуацию в целом. Свое положение. Мое. Я решил, что ненавижу его до последнего волоска. Скажите на милость, почему удача улыбается таким, как Морниел Метьюэй? Ведь столько на свете художников — достойнейших людей, в противоположность этому хвастливому треплу… Часть моего сознания, правда, отвлеклась на другое. Хорошо известно, говорил я себе, что истинная ценность произведений искусства становится очевидной лишь по прошествии времени. Достаточно вспомнить всех тех, кто при жизни считался звездами первой величины, а сегодня начисто забыт — ну, например, современников Бетховена, при его жизни бывших куда популярнее… И кто их помнит, кроме узкого круга музыковедов? И все же…
М-р Глеску покосился на указательный палец правой руки, на сгибе которого пульсировала маленькая темная точка.
— Мое время на исходе, — сказал он. — И хотя для меня огромное, неописуемое счастье находиться в вашей студии, мистер Метьюэй, видеть вас, можно сказать, во плоти, не
