Грибница - Дикий Носок
Светочкино лицо при виде возникшей на пороге музыкального кабинета мамы описанию не поддавалось. Наверное, подобные чувства должен был испытывать создатель дирижабля «Гинденбург» при его крушении. Лицо зятя было еще красноречивее. Жили супруги в общежитии, комнату в котором получил на работе зять. Мама с угрожающей периодичностью стала наезжать в гости и гостила со вкусом и подолгу, занимая единственное спальное место в комнате – раскладной диван.
В конце концов блудные супруги вернулись домой под мамино крыло. Аполлинария Семеновна торжествовала. Но теперь она была одержима другой идеей. Светочке было уже за тридцать, а детей у пары еще не случилось. Разбираться, в чем там дело, Аполлинарии Семеновне было не с руки. Виновным был назначен зять. И понеслось. Любой скандал заканчивался теперь фразой: «А ты вообще не мужик. Чья бы корова мычала.» Вскоре зять, по русской традиции начал заливать за воротник, проводя вечера и выходные в чисто советском мужском клубе – гаражах. Светочка ходила безмолвной тенью и на провокации не поддавалась, как заведенная игрушка, отвечая на любые придирки «да, мама», «ты права, мама».
Тем неожиданней для Аполлинарии Семеновны был фортель, который выкинули супруги в последней, отчаянной попытке спасти свой брак. Они снова сбежали. Да не абы куда, и на строительства БАМа. Надо же было удумать такое? Это не соседний город. Туда на электричке не доберешься. Надобно трястись пять дней поездом. Щитовые бараки, туалет на улице, никаких удобств. А не хочешь в тридцатиградусный мороз, да ночью задницу морозить, то в коридоре ведро стоит, как раз для таких нужд приспособленное. Ни помыться нормально, ни постираться, дома вечно собачий холод. Ну за что ей на старости лет такое наказание? А ведь дома квартира двухкомнатная, благоустроенная, со всеми удобствами.
Надо заметить, что Аполлинарию Семеновну сюда никто не звал. Она и сама сначала не собиралась. А вот поди ж ты, приперлась. Аполлинария Семеновна и сама себе боялась признаться, что после повторного бегства дочери с мужем испугалась отчетливо замаячившей перед ней одинокой, никому не нужной старости.
Она положила последний дымящийся блинчик в стопку и присела к столу. Вскрыв консервным ножом новенькую, бело-синюю банку сгущенки, сложила треугольником блинчик и начала поедать его, макая прямо в банку. Стоит ли перекладывать, да посуду пачкать? Все равно вся банка уйдет. Чего-чего, а сгущенки тут было в изобилии. А вот простого молочка, кефирчика или творожка днем с огнем не найдешь. Молоко – только порошковое или концентрированное в банках. Зимой завозили мороженое: шоколадное и сливочное. Но не в привычных стаканчиках, трубочках или брикетах, а коробками по 20 кг. Так его и покупали – килограммами, отъедая всю зиму от куска понемногу. До мороженого Аполлинария была большая охотница.
По приезде сюда несколько лет назад Аполлинария Семеновна поначалу вела себя смирно. Но натуру разве спрячешь? Она как пружина. Чем дольше ее сжимаешь, тем сильнее она даст тебе в лоб, когда распрямится. Так и Аполлинария. Держалась, держалась, скорбно поджимая губы, да вспыхнула. Горбатого могила исправит. Так и истекала она желчью и ядом, забрызгивая всех вокруг. И не знала, куда себя деть от ненависти и безысходной злобы
***
Анна Георгиевна с улыбкой оглядела свой 2 «Б». С высоты надетых по торжественному случаю туфель на каблуках она хорошо видела, как то и дело подпрыгивали и крутились среди торчащих букетов тридцать шесть разноцветных голов: русых, черных, светлых, рыжих, как поднимались змейками в воздух косички, колыхались важно широкие банты, лохматились на глазах чубы неугомонных мальчишек. Все были в сборе, никто не опоздал из отпусков: смешливые близняшки Караваевы, прыскавшие хором по поводу и без, серьезная круглощекая Вероника с толстой косой, интеллигентный Камиль, по случаю праздника одетый не в форменную курточку, а в серый пиджак и галстук-бабочку. Сходство с маленьким профессором ему придавали очки.
Год назад Анна Георгиевна выпустила третий класс, словно от сердца оторвала, и взяла вот этих ребятишек. И за прошедший год настолько прониклась ими, сроднилась, что уже казалось, будто ни один свой класс не любила так, как их. Но так бывает всегда. Выпускаешь класс, словно корку с раны отрываешь, набираешь новый – рана затягивается. Анна улыбнулась своим мыслям. Её пострелята.
Да ведь нет, не её. У каждого из ребят есть папа и мама. Только у нее никого нет. Никого роднее этих ребятишек, таких близких и далеких одновременно. По вечерам они уходят домой, а она остается одна.
В этот городок строителей БАМа Анна приехала пять лет назад. С одной, чего уж скрывать, конкретной целью – выйти замуж и создать семью. Уж здесь то, среди суровых строителей – преимущественно мужчин, обязательно должно было получиться, была уверена она. Не вышло.
Сейчас Анне было 37 лет. И уже никаких шансов создать семью и родить детей. Она решительно не могла понять, что с ней не так. Умница, с высшим образованием и интеллигентной профессией, скромница (это ведь хорошо, разве нет?), хозяйственная, а пироги какие печет – пальчики оближешь. Вот только угощать этими пирогами некого, кроме сослуживиц. И внешне вполне приятная: не худая и не толстая, среднего роста, с мягкими, пепельного оттенка вьющимися волосами и округлым голубоглазым лицом.
Почему мужчины одинаково не замечали её что пятнадцать лет назад, что сейчас, оставалось загадкой. Страдала Анна молча. Её ровный, без заскоков характер (еще одно достоинство) скрывал все переживания от посторонних. Она прекрасно знала, как колет глаза семейным коллегам её одинокая неустроенность и бездетность, как злословят о ней за спиной, лицемерно жалеют, а может быть и злорадствуют, что у них получилось, а у неё вот нет, но всеми силами старалась не обращать внимания, сохраняя хорошие рабочие отношения.
Близких подруг Анна тоже не завела. Да и мыслимо ли сдружиться двум взрослым женщинам, если на них висят дом, работа, муж и дети. Ни на что другое времени просто нет. Изредка она приглашала к себе выпить чаю учительницу музыки Светлану,
