Стивен Кинг - Свадебный джаз
Пока шла церемония разделки торта, мы устроили себе двадцатиминутный перерыв, и сама мисс Гибсон покормила нас на кухне. Там была адская жара от раскаленной печки, да мы и проголодаться как следует не успели. Вечер начинался хорошо, но теперь запахло чем-то неладным. Я видел это по лицам своих ребят... да и по лицу мисс Гибсон, коли на то пошло.
Когда мы вернулись на эстраду, пьянка была в разгаре. Здоровые парни, шатаясь, бродили по залу с тупыми ухмылками на рожах или галдели где-нибудь в углу о разных видах скачек. Несколько пар захотели танцевать чарльстон, и мы сыграли "Блюз тетушки Хагар" (они его скушали), и "Под чарльстон - назад в Чарльстон", и еще несколько номеров в том же духе. Джаз для девочек. Пигалицы, которым все было пока внове, носились по залу, щеголяя кручеными чулками, водили пальчиками у себя под носом и визжали "ву-ду-ди-ду", - меня от этого клича и сейчас тошнит. Снаружи темнело. С окон кое-где свалились сетки от мух, и в зал налетели мотыльки - они толклись вокруг люстры целыми тучами. А оркестрик, как поется в песенке, все играл. Невеста с женихом оказались на отшибе - их обоих, не тянуло улизнуть пораньше, - и остальные про них почти забыли. Даже Сколлей. Он уже порядком нализался.
Время шло к восьми, когда в зале появился маленький человечек. Я его сразу приметил, потому что он был трезвый и явно напуганный - точно кошка посреди собачьей своры. Он пробрался к Сколлею - тот болтал с какой-то шлюшкой у самой эстрады - и похлопал его по плечу. Сколлей живо обернулся, и я слышал каждое слово их разговора. Ей-богу, лучше б не слышать.
- Кто такой? - грубо спросил Сколлей.
- Меня зовут Деметриус, - сказал человечек. - Деметриус Катценос. Меня Грек послал.
Все танцующие замерли на месте. Верхние пуговицы были расстегнуты, и руки нырнули за лацканы. Я заметил, что Мэнни нервничает. Черт возьми, я и сам не шибко обрадовался. Но мы все равно продолжали играть, верьте не верьте.
- Ах, так, - спокойно, даже задумчиво сказал Сколлей.
Тут человечка прорвало:
- Я не хотел идти, мистер Сколлей! Грек забрал мою жену. Сказал, что убьет ее, если я не передам вам его слова!
- Какие еще слова? - рявкнул Сколлей. Он опять стал чернее тучи.
- Он сказал... - человечек затравленно умолк. Глотка у него ходила ходуном, будто он пытался вытолкнуть оттуда душившие его слова. - Сказал передать вам, что ваша сестра жирная свинья. Сказал... сказал... - Он дико вытаращил глаза, уставясь на замершее лицо Сколлея. Я глянул на Морин. У нее был такой вид, точно ей дали пощечин. - Сказал, что у нее чешется. Сказал: если у толстой бабы спина чешется, она покупает чесалку. Если у бабы чешется в другом месте, она покупает мужа.
Морин громко, сдавленно вскрикнула и с плачем выбежала. Аж пол задрожал. Рико, опешив, засеменил вслед. Он ломал руки.
Сколлей не то что покраснел - побагровел. Мне уж казалось - я прямо-таки ждал этого, - что у него вот-вот мозги из ушей брызнут. Я уже видел это выражение безумной муки в сумерках у ресторана Ингландера. Пусть он был обыкновенный бандит, но я его тогда пожалел. И вы бы пожалели.
Когда он заговорил опять, голос его был очень тих - почти мягок.
- Что еще?
Малютка грек дрогнул. Его голос срывался от страха:
- Пожалуйста, не убивайте меня, мистер Сколлей! Моя жена - ее Грек забрал! Я не хотел ничего говорить! Он взял мою жену, он ее...
- Я тебя не трону, - еще спокойнее произнес Сколлей. - Только доскажи остальное.
- Он сказал: над вами весь город смеется.
Мы перестали играть, и на миг наступила мертвая тишина. Потом Сколлей посмотрел на потолок. Руки его были подняты к груди и дрожали. Он так крепко сжал кулаки, что казалось, будто жилы проступают сквозь рубашку.
- ЛАДНО ЖЕ! - крикнул он. - ЛАДНО ЖЕ!
И кинулся к двери. Двое дружков пытались остановить его, пытались объяснить, что это самоубийство, Что Грек на это и рассчитывает, но Сколлей точно обезумел. Он расшвырял их и бросился в черноту летней ночи.
В мертвой тишине слышались только тяжелое дыхание гонца да где-то внутри дома приглушенный плач невесты.
Затем тот молокосос, что проверял нас на входе, ругнулся и побежал к двери. Остальные не тронулись с места.
Не успел он добежать до большого бумажного трилистника, лысевшего в фойе, как на мостовой завизжали автомобильные шины и взревели моторы. Много моторов. Словно на заводе в день памяти погибших солдат.
- Гос-споди, помилуй! - взвизгнул мальчишка у двери. - Сколько их! Ложись, босс! Ложись! Ложись...
Ночь разорвали выстрели. Это длилось минуту или две - точно перестрелка в первую мировую. По открытой двери зала стеганула очередь, и лопнула одна их больших висячих ламп. Снаружи посветлело от пальбы винчестеров. Потом машина с воем умчались. Какой-то девица вычесывала осколки из взбитых волос.
Опасность миновала, и все парни сразу высыпали на улицу. Дверь на кухню с треском распахнулась, и оттуда выбежала Морин. Она вся тряслась. Ее лицо, и без того круглое, распухло от слез. Рико несся следом, этакий растерянный мальчонка. Они выскочили наружу.
- Там стреляли, - пробормотала мисс Гибсон. - Что случилось?
- По-моему, Грек замесил хозяина, - сказал Бифф.
Мисс Гибсон посмотрела на него, глаза ее раскрывались все шире и шире. А потом тихо упала в обморок. Меня тоже слегка мутило.
И тут с улицы донесся душераздирающий вопль - такого я в жизни не слышал. Жуткое завывание не стихало ни на миг. Не нужно было выглядывать в дверь, чтобы понять, у кого разрывается сердце, кто причитает над мертвым братом, пока сюда спешат полисмены и газетчики.
- Линяем, - сказал я. - Живо.
И пяти минут не прошло, как мы свернули все хозяйство. Некоторые гости возвратились в зал, но были слишком пьяны и слишком напуганы, чтобы обращать внимание на мелкую сошку вроде нас...
Мы вышли с черного хода, у каждого - что-нибудь из ударных. Странное это было шествие, если кто видел. Я возглавлял его - корнет под мышкой, в обеих руках по тарелке. Ребята остались ждать на углу в конце квартала, а я сбегал за грузовичком. Полиция еще не появилась. Посреди улицы темнела толстая фигура: Морин склонилась над трупом и издавала скорбные вопли, а крошка жених кружился вокруг нее, точно спутник вокруг большой планеты.
Я доехал до угла, и ребята побросали все в кузов вповалку. И мы дернули оттуда. До самого Моргана гнали миль сорок пять в час, не разбирая дороги, и то ли друзья Сколлея не позаботились натравить на нас полицию, то ли полиции было неохота с нами вожжаться, но никто нас так и не тронул.
И двухсот зеленых мы так и не видали.
Она появилась у Томми Ингландера дней через десять - толстая ирландка в черном траурном платье. Черное шло ей не больше, чем белое.
Ингландер, наверное, знал, кто она такая (в чикагских газетах рядом с портретом Сколлея была и ее фотография), потому что сам проводил ее к столику и цыкнул на парочку пьяных у стойки, которые вздумали похихикать над ней.
Мне было жалко ее, как иногда бывало жалко Билли-Боя. Плохо, когда ты всем чужой. Чтобы это понять, не надо пробовать на себе, хотя пока не попробуешь, может, и не узнаешь по-настоящему, что это такое. А она была очень славная - правда мы с ней мало тогда поговорили.
В перерыве я подошел к ее столику.
- Мне так жаль вашего брата, - сказал я неловко. - Он правда любил вас, я знаю, и...
- Я все равно, что застрелила его собственными руками, - сказала она. И поглядела на свои руки - теперь я увидел, что они у нее маленькие и изящные, гораздо лучше всего остального. - Тот грек на свадьбе говорил чистую правду.
- Да ну, чего там, - ответил я. По-дурацки, конечно, но что я мог еще сказать? Зря я, видно, подошел: она говорила так странно. Будто немного тронулась от полного одиночества.
- Не стану я с ним разводиться, - продолжала она. - Лучше убью себя, и пропади оно все пропадом.
- Не говорите так, - сказал я.
- А вам никогда не хотелось покончить с собой? - горячо спросила она, глядя на меня. - Если люди вас в грош не ставят да еще смеются? Или с вами никогда так не обходились? Скажете, нет? Простите, но я не поверю. А знаете вы, что это такое - есть не переставая, ненавидеть себя за это и все-таки есть? Знаете, что это такое - убить своего брата из-за того, что ты толстая?
На нас стали оглядываться, и пьяные опять захихикали.
- Извините, - прошептала она.
Я хотел ей сказать, что не надо извиняться. Хотел сказать... Боже мой, да все что угодно, лишь бы ей полегчало. Докричаться до нее сквозь весь этот студень. Но ничего не приходило на ум.
И я сказал только:
- Мне надо идти. Пора играть дальше.
- Да-да, - тихо сказала она. - Да-да, идите... иначе и вас обсмеют. Но я приехала, чтобы, не могли бы вы сыграть "Розы Пикардии"? Тогда, на свадьбе, мне так понравилось. Можно?
- Конечно, - сказал я. - С удовольствием.
И мы стали играть. Но она исчезла, не дослушав, и мы бросили этот слишком сентиментальный для ингландеровского ресторанчика номер и перешли на рэгтайм "Флирт в универе". От таких штучек здесь всегда заводились. Я пил весь остаток вечера и к закрытию успел совсем забыть про нее. То есть почти.
