Александр Громов - Запретный мир

Платили на стройке прилично, даже подсобникам, и обычно вовремя. Хватало и на платный теперь спортзал, где Витюня появлялся все реже, и на пиво, которое Витюня не любил, но пил все чаще, и на то, чтобы сводить Светку в кафе, и на дребедень всякую. Хватало и квартирной хозяйке, у которой Витюня снимал комнату – из институтской общаги его все-таки выперли. Вдобавок через три года трест сулил квартиру в новостройках – значит, ежели не обманут, между городом и чистым полем в краях, где такой зверь, как рейсовый автобус, навечно занесен в Красную книгу. Квартиру Витюня собирался продать, а на вырученные шиши начать свое дело. Какое – пока было не ясно, но Витюня рассудил, что там видно будет. Будущее рисовалось в перспективах не то чтобы радужных, но обнадеживающих.

Многоопытный Агапыч верно оценил камнеломные способности Витюни: через полчаса ниша была готова. Витюня поправил края, отряхнулся, слез с «козла», сдвинул валенком кирпичный сор и глянул в оконный проем. За забором стройки виднелся кусок улицы, плотно заткнутый автомобильной пробкой, а ближе ползал заиндевелый кран и под присмотром Лунохода по разъезженной колее дергался туда-сюда самосвал, примериваясь кормой к выстроенным во фрунт бадьям.

«Раствор привезли», – механически отметил Витюня. «Козла» он, подумав, оставил на месте, а лом прихватил с собой и неспешно направился вверх по лестнице.

На девятом задувало. Выше пока не было ничего, только нависшая над головой стрела крана, слегка покачиваясь, тянула снизу какой-то груз. Ноги скользили по снегу, утоптанному в корку. Вчерашняя кладка, ростом ниже колена, эмбрион наружной стены, была припорошена дивно чистой снежной крупкой.

– Возьми веничек, тудыть, снег смети, – указал Агапыч. – Половинок кирпичей наломай мне ровных. Да положь ты этот лом ради бога!

Витюня сонно кивнул. Положить так положить. Смести так смести. Наломать так наломать. А хороший, однако, кирпич идет на элитные дома «новых русских», не рассыпается в труху в руках и ровно колется о колено… Когда-то рабочие сбегались посмотреть, как Витюня ломает кирпич – теперь, давно привыкшие, перестали интересоваться. Как так и надо…

Он еще не догадывался о том, что случится с ним через несколько секунд, да и мудрено было догадаться.

То ли ветер чересчур раскачал бадью на стропах, то ли сплоховал крановщик – то решать следственным органам, никак не нам.

– Берегись! – не своим голосом завопил Агапыч. – Вира, тудыть твою!..

Заинтересовавшийся Витюня повернул голову. Это было единственное толковое движение, которое он успел сделать. Полная раствора бадья боднула его сзади, пониже спины. Витюня заскользил, заюлил на льду, извернулся, попытался сохранить равновесие и, наткнувшись икрой на нечто твердое, невысокое, судя по ощущениям – вчерашнюю замерзшую кладку, удивленно пробасил:

– Это чо?

В следующее мгновение он уже летел спиной вниз с девятого этажа, с немым изумлением наблюдая удаляющуюся в небо кромку наружной элитной стены и медленно выплывающее из-за нее помятое днище бадьи. И в руке у него был зажат лом.

Глава 2

Кем здесь нарушена святая тишина?

Чей голос разбудил уснувшие долины?

Старик спешил. Подъем на Двуглавую давался ему трудно – всякий, кому повезло топтать свои дороги седьмой десяток зим, знает: Земля-Мать мало-помалу берет назад то, чем скупо или щедро снабдила когда-то бессмысленное лепечущее существо, – силу. Тяжек долг перед Землей, велик груз лет, и тут уж вертись не вертись, хоть ходи без передыху, хоть лежи пластом – Земля всегда возьмет свое. У лежачего даже скорее. А бывает, не допусти беды духи очага, прежде силы возьмет ум.

Мальчик неслышно держался на шаг позади, время от времени легко отскакивал, когда под опорками старика сланцевый щебень приходил в движение, и в то же время готов был мгновенно прийти на помощь, если щебень заскользит неудержимо. Такое здесь случается часто. Скверная осыпь… самый трудный подъем на Двуглавую, зато и самый короткий.

Солнце уже высоко поднялось над распадком и ползло еще выше, чтобы в полдень чиркнуть желтым краем по верхушке Полуденной горы. Слепило. Иголочками втыкались в глаза отблески слюдяных чешуек на скальных выходах. Шума битвы уже давно не было слышно, лишь изредка издали доносилось слитное «а-а-а-а», а рев ли это боевой ярости или вопль разочарования – отсюда не понять, да еще реже за горой протяжно ухало и далеко разносилось раскатами эхо – значит, защитники долины столкнули на атакующих очередной валун. Где-то там грохотало, дробились, сталкиваясь, воющие в полете камни, с протяжным стоном валились сбитые ели, кричали погибающие люди, а здесь лишь по продолжительности эха можно было судить, насколько удался обвал, рожденный спихнутой с кручи глыбиной.

– Пятый, – с хрипом выдохнул старик и остановился на краю осыпи, ловя ртом воздух. Последние перекаты эха, слабея, метались между горами. – Это последний, больше на Полуденной не напасли валунов. Ну, теперь без нас не обойдется. Не сдюжат.

– Может, это на Плешивой, – звонко возразил мальчик ничуть не запыхавшимся голосом. – Шумит далеко, не разберешь где.

Старик сердито посмотрел на подростка, но ничего не сказал. Давно не мал уже, понимать должен. Плешивая гора и выше, и круче, удобных валунов на ней хоть отбавляй, десяток воинов с тремя десятками женщин сдержат там целое войско – какой же враг туда сунется? Разве что совсем глупый. После вчерашней неудачной попытки прорваться в долину в лоб плосколицые непременно попытаются подняться на Полуденную, и если им это удастся, сразу сотни бойцов пройдут часть кряжа по широкому гребню и свалятся защитникам в тыл. Пусть каменное и костяное оружие пришельцев не идет ни в какое сравнение с чистой медью оружия людей Земли – численный перевес сделает свое дело. И поэтому надо спешить. А мальчику – мальчику можно объяснить потом, когда дело будет сделано. И, конечно, если оно будет сделано вовремя. Потом…

Старик несколько раз глубоко вдохнул. После мучительного подъема по осыпи ноги казались чужими и противно дрожали. Муть перед глазами исчезала пугающе медленно.

– Пойдем…

Вскоре вышли на тропинку. Она петляла меж узловатых, скрученных ветром сосен и полого поднималась вверх, спиралью обходя гору. Чем дальше, тем больше попадалось пеньков, топырящих потемневшую щепу. Пахло гарью из остывших ям, где недавно жгли дерево на уголь. Зеленый малахитовый порошок в плетеных коробах, укрытых под навесами от непогоды, ждал своей очереди обернуться твердой медью, годной для всяких поделок. Две новые плавильни смотрели поддувалами на восход солнца – судя по приметам, вот-вот должен был задуть восточный ветер. Отдельной кучей валялись закопченные обломки гранита, треснувшие в огне и непригодные для дела, – из отслуживших свое печей, безжалостно разломанных после первой и единственной плавки. Еще больше печей находилось на полуночном склоне Двуглавой: северные ветры злы, но позволяют получать лучшую медь. Лес там был сведен вовсе.

– Деда! – подал голос мальчик. – Давай я сбегаю. Я бы уже давно там был. Ты поднимешься, а я уже и Дверь нашел, а?

Старик, которому мальчик приходился не внуком, а правнуком, не оборачиваясь погрозил клюкой. Клюка была не повседневная, деревянная, а праздничная, заметно изогнутая, с любовью сработанная из редкой кости зверя-громадины с волосатой ногой на морде, который ныне не встречается, – мальчику доводилось видеть необработанную кость, привозимую на мену с закатных равнин. К тому же резьба на клюке многократно повторяла изображение все того же зверя.

– Нашел бы? Экий прыткий. Лучше скажи: лозу срезать не забыл?

– Срезал, деда, даже две.

– Там, где я говорил? За ручьем? Дай-ка посмотреть. Окажутся плохи – обратно побежишь, так и знай.

Подросток только пожал плечами. Старик, зажав клюку под мышкой, придирчиво осмотрел оба прутика с одинаковыми развилками на концах. Попробовал, как лежат в четырехпалой, с давно отрубленным мизинцем руке, покачал туда-сюда.

– Эта хороша. И срезал верно, молодец. А вот вторая твоя лоза даже в костер не годится, разве что на порку. Небось там резал, где заросли пожиже? У валуна, так я понимаю?

– Там ивы хорошие, – потупился подросток.

– Лентяй. Хочешь иметь хорошую лозу – не бойся исцарапаться.

Подросток обиженно шмыгнул.

– У тебя же своя лоза есть, дед!

– Есть-то есть, да старая. Я ее в то новолуние резал. Сила в ней уже не та. Уходит сила… – Старик вздохнул. – Опять я с тобой заболтался! Пошли.

Он не хотел признаться ни мальчику, ни себе, что короткая – на минуту – остановка пришлась как нельзя более кстати. Серая пелена качалась перед глазами, ноги отказывались служить, в висках бухали медные молоты и отдавались тупой болью в сердце. И зачем он отказался от мысли заночевать здесь же, на склоне горы, в шалаше углежогов! Понадеялся, что не придется воззвать о помощи? Вообразил, что плосколицые гости с востока после первой неудачи откатятся в свои болота?