Анатолий Радов - Студия «Боливар»

— Нет, мне просто интересно, а почему именно так?

— Сырое мясо символизирует возвращение к самим себе. Это рай, Инго, если ты ещё не понял. Мы были избранны сюда, чтобы славить великого Бога. Так что, ты должен преисполниться благодарности, и с радостью вкушать естественную пищу.

Да, блин, полный бред, подумал я. Хлеб значит можно печь, а мясо пожарить никак. Спросить его, кто это ему такое сказал? Так ведь сто пудов, сам он это и придумал. Вряд ли режиссёр лично с ним обсуждал здешние рационы.

— Мне всё понятно, Инри — сказал я.

Он внимательно посмотрел на меня, но я резко спрятал взгляд в любование зёрнами.

— Ну, что же — сказал он уже более ласково — Я думаю, мы поладим. Да, и ещё. Я не советую тебе подходить к Алине. Не советую разговаривать с ней. И даже не советую смотреть на неё.

— А если она сама заговорит со мной? — спросил я.

— Она не заговорит — резко произнёс Инри — Она разговаривает только со мной. Так установил я.

Хрена тебе лысого, ругнулся я мысленно. Установил он. Блин, и почему эти придурки сами ему морду не набьют? Вот уж действительно — пастырь и стадо. Чтобы выбрать в пастыри такое высокомерное чмо, нужно действительно быть стадом.

Мы нарвали огромные охапки и с ними потащились обратно к деревне. От травы с зёрнами шёл глубокий, щекочущий запах. Мне захотелось есть, и желудок заворочался, как проснувшийся в берлоге медведь. Потом он стал едва слышно урчать. Но я представил сколько времени пройдёт от момента, как мы принесём эти зёрна в деревню, до того, как наконец-то появится душистый, горячий хлеб, и насильно заставил его снова уснуть, прогнав из головы мысли о еде.

Инри шёл рядом со мной, время от времени озадачивая меня глупыми и неожиданными вопросами. Но я отвечал однозначно, пытаясь не вдаваться в слова, чтобы случайно не открыться.

Он спрашивал об Алине, о том, что я думаю о ней, хотя сам, несколько минут назад запретил мне даже смотреть на неё. Значит, он боиться, понял я. Боится, несмотря на свою абсолютную власть в деревне. Я представил, каким он был в том мире. Несомненно, бесправное существо, которого либо не замечали, либо не воспринимали всерьёз. А здесь, став наместником режиссёра, он сделался почти богом. И мне понятно, что таким его безропотно признали женщины. Но почему ни один мужчина не поспорил с ним о праве на «престол»? Почему ни один не попытался отобрать у него «прайд»? Неужели, он настолько умён, что смог заставить их даже не думать об этом?

С ним нужно быть предельно осторожным, подумал я, глядя на Марию. Она встречала нас. Когда мы подошли, она тут же забрала у Инри охапку хлебной травы, и я с Миком поплёлся за нею.

Инри сразу же ушёл в свой шалаш. Я бросил охапку на землю, рядом с охапками Инри и Мика, и поплевав на ладони, а затем потерев их друг об друга, ушёл к себе.

Но внутри шалаша было душно, хотя тот же бессолнечный день радовал прохладой. Возможно, виною тому были сухие листья, от которых исходил приторный, суховатый запах. И я выбрался из шалаша, решив прогуляться в лес.

20

Но опасаясь наступления времени тьмы, я в лес не пошёл. Пробродил недалеко от деревни, и когда начало резко темнеть, бегом рванул к своему шалашу.

Когда навалилась густая тьма, я уже был от своего жилища метрах в ста. Наощупь, осторожно, я добрался до него, и нырнув внутрь, завалился на сухую траву.

Хотя время тьмы и света сменяли себя кое-как, я всё же внутренне научился чувствовать приближение самой смены. Любая случайность — это не понятая нами закономерность. Эту фразу я ещё в юности вычитал в какой-то «умной» книге, и полностью с нею согласившись, теперь частенько её себе напоминал. Значит, нет никакой оригинальности. Всё банально, хотя нет, всё так, как было с самого начала. Всё это я выскажу самому режиссёру, когда закономерность приведёт меня к нему. Я плюну ему в лицо словами, которые ему явно не понравятся.

Придёт время, думал я, и наша с ним встреча обязательно состоится. Что придавало мне такую уверенность? Я точно не знал. Но я знал, что каждый мир, настоящий или созданный искуственно, хотя что мешает сказать — созданный искуственно — о том, самом что ни на есть настоящем для нас, людей, мире? — имеет свои законы. И законы этого, ограниченные, как и все здешние животные, должны меня привести к единственной цели. К той, ради которой всё и устроено. Вот только — смысл. В чём смысл цели?

Я прислушивался к тьме за шалашом. Она была безжизненной, но я знал, что одиннадцать человек, сейчас как и я лежат на сухой траве, и возможно, как и я, думают.

О чём думает каждый из них? Инри, наверное, об очередной мессе, и конечно же обо мне. Он думает, как сломать меня, как сделать одним из стада. Мария и прочие, видимо думают… хотя может они совсем ни о чём уже не думают? Ни один человеческий навык не отбрасывается так легко, как мышление. Словно мышление это тяжёлая ноша, чужая ноша, от которой человек хочет лишь одного — избавиться.

Но ведь есть и другие. Есть те, кто счастлив только думая, те, кто рассматривает жизнь без мысли ипастасью пострашней самой смерти. Такой я. В чём-то такой, Алекс. И может, такая Алина. Мне хотелось верить, что она именно такая.

Но такой же и Инри. Хотя все его мысли направленны лишь на одно, на поддержание своей власти. Инри, он тень режиссёра. В том, человеческом мире полно таких, мрачных теней бога, жаждующих стать большим, чем просто тени.

Я услышал слабые, еле слышные шаги. Кто-то шёл к моему шалашу.

Вот шаги испуганно затихли. Потом снова шепнули пару слов. Вновь молчание.

Я приподнялся, напрягая слух. Может мне только чудится?

Нет. Шаги снова заговорили. Моё сердце стало биться в одном ритме с ними. Я приподнялся, глупо вглядываясь в тьму.

Возле входа в шалаш, шаги немного понервничали, переминаясь на месте, и в моё жилище кто-то влез, коснувшись моей ноги. Потом этот кто-то отодвинулся к стенке. И глубоко вдохнув, я почувствовал знакомый мне запах леса. Запах её волос.

Она еле слышно дышала, и молчала, словно не была уверенна в правильности того, что делает.

— Алина — шёпотом сказал я.

Дыхание на секунду задержалось.

— Я такая трусиха — наконец прошелестел её шёпот, и она почти беззвучно хихикнула.

— Мне тоже страшно — тихо сказал я.

— Правда?

Я приподнялся и, как и она, опёрся спиною на стенку. Мне казалось, что именно так она сейчас сидит. И мне было жаль, что темнота такая густая. Мне очень хотелось увидеть её глаза и, может быть даже больше глаз, мне хотелось бы увидеть её руки. Мне было интересно, что они делают сейчас? Как ведут себя? Руки практически не умеют скрывать чувств. Даже глаза умеют, а руки нет.