Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)

Разумеется, это его право — давать оценку своим усилиям, — но ставить в один ряд образы Джулиано Россо и Зенды Хааг нелепо: Джулиано Россо — всего лишь модуляция Чезаре Россолимо, а синьорина Зенда — новый комплекс. Полярный комплекс.

Эксперименты на отдельных особях неизбежно, как не раз уже случалось в истории цивилизации, переходили в следующую свою стадию — эксперименты на массах. Но, видимо, долгое время Россолимо чувствовал себя здесь нетвердо, и только с полгода назад, когда практически была решена проблема регулируемого накопления и управления мышечной энергией сомнамбул, он сформировал первые отряды Хесуса Альмадена. Лаборатория с ее гигантскими кактусами и каучуконосами, непроходимыми, как джунгли Амазонки, была отличным полигоном для испытания выносливости, физической силы и ловкости. Не знаю, сколько было их, несчастных, там, в этих зарослях, но теперь я понимаю — это они вызывали во мне страх на радиуспросеках. Возможно, контакт, который возникал у нас, был естественный контакт между живыми существами, а мой страх — обычный продукт недостаточной информации. Но скорее было здесь другое: Россолимо преднамеренно усиливал этот страх, регулируя уровень наших связей. Во всяком случае, безумный страх, который парализовал рабочих на баррикадах, когда на них двинулись полицейские Альмадена, иначе объяснить трудно — человек не станет при сотой встрече панически бежать от врага, которого он накануне девяносто девять раз встречал мужественно лицом к лицу. А вначале, едва спешившись, Альмаден и его люди ничем не отличались от самой обыкновенной и привычной полиции: те же синие транспортеры, те же мундиры, построение и предупредительно-угрожающий голос офицера.

Однако подавление всяких волнений и забастовок было всего лишь промежуточной задачей Россолимо. Главная же задача, которой он подчинил всю свою энергию, была неизмеримо грандиознее и чудовищнее — создать тоталитарное общество, где не будет никаких волнений и беспорядков, где место человека и гражданина займет робот, ведомый и направляемый своим дуче, своим фюрером, своими центурион-роботами и чиф-роботами.

Полицейский инспектор Гварди вслед за Чезаре перебрался за океан, в Колумбию, чтобы принять на себя тяготы по организации треста сомнамбул. Я не знаю, как Россолимо представлял себе конечную судьбу своих сообщников — Марио Гварди и суперменов из Боготы — не исключено, что и этих сверхчеловеков ожидал удел дюжинных роботов, но совершенно понятно, что на первых порах он не мог вести огромное дело в одиночку: ему нужны были деньги и рьяные, опытные соратники.

Первое испытание в естественных условиях социальной жизни солдаты центурион-робота Хесуса Альмадена выдержали блестяще — они в четверть часа опрокинули забастовщиков, хотя прежде на это уходили дни и недели. Сам же Альмаден оказался в сотниках, разумеется, не случайно — Чезаре необходимо было уточнить, насколько совместимы функции ученого и карателя. В сущности, на этот вопрос дала уже ответ история: гелертер оказывался не менее сноровистым обер-лейтенантом, нежели кадровый солдафон. Однако Хесус Альмаден превзошел все ожидания Россолимо, и в фанатической целеустремленности, с которой он реализовал заданный ему План поведения, было что-то внушающее тревогу, если не прямо устрашающее. Во всяком случае после этого вторжения в жизнь, Чезаре не удалось сохранить прежнюю свою решимость и твердость веры. А последующие события — трудовой энтузиазм «раскаявшихся» рабочих, которых Чезаре просто-напросто превратил в сомнамбул-роботов, — могли только усугубить эту душевную смуту Россолимо. Общество, которое он прежде представлял себе лишь умозрительно, стало облекаться в плоть. Чезаре не был очевидцем начальных событий — он получил информацию с экрана телевизора, как и миллионы других телезрителей. Но ведь эти миллионы телезрителей только смотрели, а он видел и понимал! И может быть, это сознание и ощущение массового неведения, тотальной дезориентации было еще страшнее самих кадров избиения и великого трудового энтузиазма рабочих, которым задавал ритм центурион-робот Хесус Альмаден.

Душевные движения человека неисповедимы, как пути господни, и жестокая ненависть к комиссару Марио Гварди, вставшему у диспетчерского пульта на заводе, была для Чезаре столь же внезапна, сколь и неодолима. Исключительное положение, в котором недавний полицейский клерк Гварди оказался по воле обстоятельств, а точнее, самого Чезаре, воспринималось как чудовищный контраст нелепому трудовому зуду рабочих. Всеобщее равенство, или, вернее, всеобщее бесправие и безоговорочное подчинение каждого Чезаре Россолимо на деле повторяло ту же Боготу суперменов.

«Умберто, — предостерегает меня Чезаре, — не торопитесь с заключениями: прежняя моя близорукость, как и внезапное прозрение, если так можно назвать новое мое видение, совершенно банальный вариант. Разве изобретатель пороха Бертольд Шварц провидел Тридцатилетнюю войну, а творец формулы Е= мс2 — Нагасаки, Хиросиму и водородную бомбу?

Разве Дантон, Марат, Робеспьер отчетливо представляли себе Францию — Равенство, Братство, Свобода, — за которую они отдали свои жизни, и деспотия генерала Бонапарта была их идеалом? Впрочем, не надо параллелей: у меня, наверное, все проще — обыкновенное истощение душевных сил, которое сказалось при подходящем случае. Я верил, что постиг направление и сущноть человеческой истории, что предельная дифференциация и специализация — ее смысл, ее основной закон. И реализовать этот закон должен я. Но теперь этой веры у меня больше нет».

У маленьких людей — маленькие заблуждения, у больших — большие. Мне странно упорство, с которым Чезаре цепляется за масштабные, монументальные объяснения. Нет, он так и не одолел убеждения в исключительности своего предназначения — просто оно, это убеждение, было оттеснено другими, более сильными раздражителями. Но эти раздражители представлялись ему чересчур мелкими, чересчур незначительными, и он не решился говорить о них громко, во весь голос, даже накануне самоубийства.

Я думаю, ему впору было, как русскому царю Годунову, узурпатору и убийце, воскликнуть:

И все тошнит, и голова кружится,И мальчики кровавые в глазах…

Но двадцатый век — не семнадцатый, и даже шепотом не поверяют теперь страданий, о которых еще сто лет назад голосили из каждой строки романа и письма.

И все-таки он снова и снова возвращается к своим жертвам: «Я убивал, я убивал себе подобных…» Одна смерть, которая рядом, страшнее тысячи смертей в соседнем городе и миллиона смертей на другом континенте. Кроче был задушен в стенах своего дома, у этих стен не было ни глаз, ни ушей. В Джорджтауне человека сорвала с шестого этажа пуля полицейского Чейнджа, и только глаза Чейнджа видели, как разбилось это человеческое тело о камни. Но Хесус Альмаден умирал рядом, умирал постепенно — от нервного истощения. Исцеление было здесь не под силу Чезаре Россолимо, потому что энергетика нервной и психической сфер оставалась для него такой же тайной, как и для каждого из нас. Предвидел ли он эту смерть? Он говорит — да, предвидел, но убеждал себя, что она придет много позднее, хотя вначале его больше беспокоило неумение сполна овладеть психоэнергетическими процессами, нежели перспектива неизбежной гибели доктора Альмадена.