Майкл Муркок - Узники неба

— Неприятно, — ответил Огг с некоторым усилием. — Дело не только в обстановке — дело во мне. Я не могу контролировать свои эмоции — или свой разум. Я чувствую, что этот мир не так уж сильно нереален, как… — он прервался. — Возможно, это другое качество реальности. Это мы нереальны для нее — нас не должно быть здесь. Даже если у нас было право быть здесь, мы не должны были вести себя так, как вели. Дело, если хотите, в состоянии нашего рассудка. Вот что плохо — состояние нашего рассудка, а не место.

Фаустафф задумчиво кивнул.

— А как ты думаешь, хотел бы ты, чтоб твой рассудок вошел в состояние, которое требуется этому миру?

Огг заколебался, потом сказал:

— Нет, я так не думаю.

— Но я знаю, что ты имеешь в виду, — продолжал Фаустафф. — Со мной начинается то же самое. Нам придется принимать во внимание — этот мир хочет, чтобы мы изменили свою самотождественность. Ты хочешь изменить свою самотождественность?

— Нет.

— Вы имеете в виду личность? — спросила Нэнси. — У меня такое чувство, что в любой момент, стоит мне достаточно расслабиться, и я больше не буду собой. Это почти что смерть. Разновидность смерти. Я чувствую, что нечто во мне может уйти, но это может… обнажиться…

Их попытки выразить и проанализировать свои страхи не помогли. Теперь в автомобиле установилась атмосфера ужаса — они вытащили свои страхи наружу и неспособны были их контролировать.

Автомобиль несся по шоссе, унося свой груз страха. Безликое небо над ними добавляло впечатления, что время и пространство, которые они знали, больше не существуют, что они больше не владеют хотя бы потенциальным влиянием на ситуацию.

Фаустафф снова попытался заговорить, предложить, что, возможно, после всего случившегося им стоит вернуться и сдаться на милость Стеффломеиса, что он хотя бы сможет дать объяснение произошедшему с ними, что они могут согласиться на его предложение объединить силы, до тех пор, пока они не найдут возможности бежать с Земли-Ноль…

Он не мог уразуметь значения слов, произносимых собственным ртом. Двое других, казалось, его не слышат.

Большие руки Фаустаффа, сжимавшие руль, дико тряслись. Он едва противостоял побуждению разбить автомобиль.

Он еще некоторое время вел машину, а затем, с чувством безнадежности, неожиданно притормозил. Он склонился над рулем, лицо исказилось, изо рта вырывалось бормотание, в то время как другая часть его разума искала опоры в здравомыслии, которое должно было помочь ему выстоять против искажающего тождественность влияния З-Ноль. Но хотел ли он выстоять? Этот вопрос пронизывал его сознание. Наконец, пытаясь ответить, он частично восстановил способность мыслить ясно. Да, он в конце концов это сделал — когда понял, что борется.

Он огляделся. В непосредственной близости домов не было. Несколько их виднелось в отдалении, как перед ним, так и за ним, но здесь шоссе проходило по чахлому лугу. Он выглядел как участок, который выровняли для посадки, а потом бросили. Однако взгляд его притягивала свалка.

С первого взгляда она казалась грудой мусора, огромным холмом разнообразного хлама.

Потом Фаустафф понял, что это не хлам. Все вещи выглядели новыми и целыми.

Повинуясь порыву, он вышел из машины и направился к этой огромной груде. Подойдя ближе, он убедился, что она даже больше, чем он вначале считал. Она возвышалась над ним на сотню футов. Он увидел греческую крылатую Победу из мрамора, в полной сохранности; аркебузу семнадцатого века, поблескивающую полированным дубом, медью и железом; большого китайского воздушного змея, на котором яркими насыщенными красками была нарисована голова дракона. Возле вершины лежал «Фоккер-триплан» образца, используемого в войне 1914–1918 годов, его каркав и обшивка были такими же новыми, как в день, когда он покинул завод. Здесь были вагонные колеса и нечто, смахивающее на египетский корабль, трон, который мог принадлежать византийскому императору, большая викторианская ваза, заполненная тяжелыми искусственными цветами, чучело волка, арбалет шестнадцатого века со стальной крестовиной, электрический генератор конца восемнадцатого века, комплект японских доспехов для лошади, укрепленный на превосходно вырезанной из дерева конской фигуре, барабан из Северной Африки, дышащая жизнью бронзовая статуя сингалезской женщины, скандинавский рунический камень и вавилонский обелиск.

Вся история, казалось, была наобум свалена в кучу. Это была гора сокровищ, как если бы безумный директор музея изыскал способ покончить со своим музеем и вытряхнул его содержимое на землю. Однако артефакты эти не выглядели музейными экспонатами. Все они казались абсолютно новыми.

Фаустафф приблизился к груде и оказался прямо перед ней. У ног его лежал овальный щит из дерева и кожи. Похоже, его можно было отнести к четырнадцатому веку, и был он сработан в Италии. Он был богато украшен золотой и красной росписью, и главным мотивом, проступающим в орнаменте, был мифический лев. Рядом, с другой стороны, лежали превосходные часы, датируемые примерно 1700 годом. Они были из стали и серебряной филиграни и могли оказаться работой Томаса Тампиона, величайшего часового мастера своего времени. Немногие другие ремесленники, отстраненно подумал Фаустафф, могли бы создать подобные часы. Возле часов он увидел череп из голубого хрусталя. Он мог быть сделан только ацтеками в пятнадцатом веке. Фаустафф видел один такой в Британском музее. Хрустальный череп полускрывала гротескная церемониальная маска, выглядевшая словно была привезена из Новой Гвинеи, нарисованные черты ее изображали дьявола.

Фаустафф был ошеломлен богатством и красотой — а также утонченным разнообразием беспорядочно смешанных предметов. Как будто они представляли собой аспект того, за что он сражался с тех пор, как возглавил организацию вслед за своим отцом и согласился попытаться сохранить миры подпространства.

Он нагнулся и поднял тяжелые тампионовские часы, проводя пальцами по серебряному орнаменту. С обратной стороны на красном шнурке висел ключ. Фаустафф открыл стеклянную дверцу перед циферблатом и вставил ключ. Ключ плавно повернулся, Фаустафф стал заводить часы. Колесики внутри начали вращаться с мелодичным «тик-так». Фаустафф поставил стрелки на двенадцать часов и, осторожно держа часы, поставил их на землю. Хотя чувство нереальности всего окружающего оставалось сильным, этот поступок помог ему. Он уселся на корточках перед часами и постарался задуматься, повернувшись спиной к великой насыпи антиквариата.

Все свое внимание он сконцентрировал на часах, пытаясь при этом собрать воедино все, что знает о Земле-Ноль.