Жюль Мэнн - Сокровища града Китежа

Так бывает в игорных залах. Холодный и равнодушный голос прозвучит:

— Господа, делайте вашу игру!..

— Игра сделана!

У рулеточного стола люди, сделавшие игру, бешено волнуются, но изо всех сил стараются не показать этого друг другу.

Наша игра была сделана. Мы стояли, мы ходили по краям нашей рулетки, мы смотрелись в спокойные воды озера и мы «делали свое равнодушие». Ха! Оно плохо нам удавалось. И чем выше подымалось солнце — тем хуже мы изображали спокойствие уверенных буржуа.

К черту! В это утро мы не были буржуа, — мы были просто азартными игроками, с напряжением следящими за мечущимся шариком рулетки.

— Хватит! Я больше не могу!

Кто-то из нас сказал это, быть может, это сказали мы все.

Сбросив личину равнодушия, рысью пустились мы к отводным каналам, хотя знали, что там все по-прежнему, так же, как было вчера. Только в назначенный нами же час, в торжественной обстановке, пироксилиновые шашки взорвут последние преграды — и тогда вода из озера ринется в каналы. И тогда — все ближе и ближе будут сокровища. С умопомрачительной быстротой будут расти наши проценты. Заколеблется заветный шарик, метнется вправо, влево и наконец остановится на заветном «зеро!» Зеро — ха-ха! ЗЕРО! Выигрыш банкометов! Наш выигрыш!

— Господа, игра сделана, ставок больше нет!

Мы знали это. Мы верили, что будет так. И все же — позабыв концессионерское достоинство, галопом мчались мы по изрытому, изуродованному берегу. Ноги спотыкались и разъезжались, солнце — отраженное в воде и настоящее — слепило глаза, а мы мчались к каналам.

Впереди я. За мной Бартельс. И позади, с развевающимися по ветру сединами, наш гениальный капитан, наш дорогой учитель. Он ослабел за зиму, он устал, он постарел, — но все же он не останавливался, он также мчался. Так в отдаленные времена наши храбрые предки ходили воевать неведомые земли в таинственных азиатских странах. Они всегда возвращались с победой. Так идем мы и также вернемся с победой.

Но что это? Еще вчера этого не было!

В недоумении — мы остановились. Румяные и здоровенные плотники весело постукивали топориками. Гвозди смачно въедались в белое сочное дерево, вырастало нелепое тесовое сооружение, — не то эшафот, не то основанье голубятни.

— Что и зачем вы строите?

— Как что? Ведь сегодня торжество. Ну вот, — для митинга трибуна!

Мы переглянулись.

— Торжество? Какое? Для кого?

— Ну вот тебе, хозяева, — какое? Всенародное, конечно! Сегодня году будем сгонять. Гнилому озеру — каюк! Болота повысохнут, — земля будет… Ну, словом, сами понимаете, — народный праздник нынче. Вот и трибуна, митинг, значит. Товарищ Ветрова еще вчера распоряженье дали.

Мы вновь переглянулись — и все стало понятно. Первым попятился дорогой учитель, зажимая ладонью рот. За ним на своих коротышках отступал Бартельс. Я замыкал шествие, оглядываясь на плотников. А плотники опять весело застучали топорами, звонко цокая по гвоздям.

В веселом, радостном молчании мы добежали до кустов и повалились на траву.

— Хо-хо-хо!

— Хи-хи-хи!

— Ха-ха-ха!

Еще ни разу в жизни никто из нас так весело не смеялся.

— Ха-ха! Веселые китайцы, как говорят у нас на родине! Торжество? Им — всенародное торжество, а нам — сокровища града Китежа! Ух! Ну и ослы же! Всенародное торжество! Вот это здорово!

Мы валялись в мягкой траве и смаковали этот неожиданный анекдот.

Солнце пригревало жарче. Мы смеялись слишком много. Мы обсосали веселый казус со всех сторон. Разговор рассыхался, как опустевшая бочка на солнце. Язык ворочался во рту неохотно и медленно. Солнце старательно жарило. По верхам кустов шелестели ветры. Веки смыкались и перед глазами радужными золотыми слитками плясали сокровища града Китежа. Мы уснули.

— Тррам-там-там!..

Сон ушел внезапно, так же, как и пришел.

— Что это? Вы слышите, Бартельс? Оркестр?

— Ничего не понимаю! Кажется, оркестр.

Недоумевая, мы прикрыли глаза ладонями и вгляделись.

Солнце играло с медью оркестра и звуки оркестра играли с солнцем. Красные знамена и плакаты цвели над толпой рабочих, как протуберанцы. Море людских голов заливало плато у каналов. Человечьи волны захлестывали трибуну и над обнаженными головами она, белая, свеже-сосновая, плыла к каким-то далеким, неведомым берегам.

— Не кажется ли вам, Бартельс, что это слишком любезно с их стороны? Ведь, в конце концов, — это наш праздник, а не их!

— Ну что ж, если это им доставляет удовольствие… Но вглядитесь повнимательнее, — их чересчур много, здесь есть посторонние.

— Да, вы правы, — это крестьяне. И значительно больше, чем наших рабочих.

— Мм-да, — странно и непонятно.

— Дорогой учитель, быть может, вы нам объясните, чем вызвано такое многолюдное и торжественное сборище?

— Да, я постараюсь. Я в последние дни как раз уделял много времени изучению древних русских обычаев и, если мне позволено будет так сказать, — неписаных законов. Так вот: во времена язычества славяне, в том числе и русские, — обожествляли труд. Всякое дело, требовавшее коллективного труда, труда двух или больше особей, — они начинали и кончали празднеством. С музыкой, танцами и песнями. Во времена христианства — обычай этот отмер. Вернее, переродился. Всякое дело начинали и кончали молитвой. А теперь, когда большевики, так сказать, упразднили религию, — мы наблюдаем возврат к языческим обычаям. Всякий труд, в особенности коллективный, они начинают и кончают торжественными сборищами с пением и музыкой.

Исчерпывающее объяснение дорогого учителя было безупречно и мы выслушали его с удовольствием. Мы на минутку затихли и, стоя неподвижно, прислушивались к говору толпы, доносившемуся даже сквозь звуки оркестра. Внезапно нам взгрустнулось. Бывает вдруг такая коллективная грусть. Я не знаю, чем ее объяснить. Быть может, мы жалели великий русский народ, под влиянием варварского большевизма вновь возвратившийся к древним, языческим обычаям.

Молчание нарушил Бартельс:

— Ну что ж, господа, нам надо идти. Вероятно, нас там ждут.

Он посмотрел на часы.

— Да и потом, уже скоро пуск воды.

Пауза, и потом пророчески торжественные слова дорогого учителя:

— Да! Скоро торжество пуска воды!

Опять пауза. Бартельс нервничает и теребит галстук.

— Ну, — пошли! — решительно нарушает он молчание.

Оноре Туапрео с необычайно торжественным видом снимает шляпу. Ветер, словно только и ждал этого, подхватил его седины. Мы невольно поддаемся настроению, охватившему дорогого учителя, и тоже обнажаем головы.

— Дети мои! По древнему христианскому обычаю, перед тем, как пуститься в странствие — присядем!