Иван Наумов - Мальчик с саблей (сборник)

Беда в том, что иногда их слова кажутся искренними. Сложность в том, что иногда хочется забыться и, как в пропасть, раскинув руки, броситься в их нетерпеливые объятия. Не поддавайся, Фкайф, ты же слишком хорошо знаешь, что тебя невозможно любить.

Я внимательно разглядываю трепетный лик незнакомки, любуюсь им, как старинной вазой, или изящной формулой, или радужным водопадом. Совершенство, возведенное в абсолют, порой даже пугает.

– В клинике доктора Сильвы есть всё необходимое, – сухо говорю я. – Это почти не отнимет времени. В первый день договоритесь, мальчика вам надо или девочку, а на второй уже затикают часики. Всё стерильно, безболезненно, результат гарантирован.

Сначала у дивы заалели мочки ушей. Пока я объясняю ей очевидные вещи, багрянец ползет на щёки, скулы, проступает пятнами на лбу.

– Тебе бы в рекламные агенты, – дрожащим от негодования голосом восклицает она. – Говоришь так спокойно, размеренно… о священнодействе! О таинстве!

– Какое уж таинство, – удивляюсь я. – Аккуратность и точный расчет. Плюс опыт мировой генетики – за столько веков!

Нет, она вполне вменяема, и уже понимает: не выгорело. Не состряпалось. Не срослось. Остается достойно уйти. Незнакомка не слишком умело отводит взгляд, даёт ресницам затрепетать, и – вот, финальная фраза:

– Всё это так неестественно…

– Неестественно, – завершаю я не слишком приятный, но абсолютно необходимый процесс, – это сочленять телесные оболочки, когда духовные даже не соприкасались.

– Прощай, Джонатан! – дива резко разворачивается на каблуках. Умница – а могла бы и сорваться на грубость.

– Надеюсь! – звучит почти как «адиос».

Я остаюсь стоять один на бесконечном балконе, залитом бриллиантовым полуденным солнцем. Перила светятся изнутри мраморными прожилками, от мозаики под ногами начинает кружиться голова.

Один во всех смыслах.

– Господин Фкайф! – трагический голос официанта выводит меня из раздумий. – Ваш бифштекс а пуар, и семилетнее «Шато Фиам» по личному указанию мэтра. И… и у вас гостья…

Он понятливый малый, этот новенький. Те официанты, что работают здесь постоянно, давно привыкли к дамовращению вокруг моего столика и зачастую помогают отвадить наиболее привязчивых ухажерок. Стоит моргнуть…

Далия сидит в кресле чуть боком, положив ногу на ногу, и играет с кисточкой на застежке сумки. Она смотрит куда-то в сторону и как будто разговаривает сама с собой – пухлые губы шевелятся: то плотно сжимаются, то вытягиваются забавной трубочкой.

Мне слегка напекло макушку. Лёгкая тень кажется полутьмой. Тихонько кряхтя от натуги, я умещаю свой круп между плетеными подлокотниками прокрустова кресла.

– Я просил вас, Далия, – во рту появляется кислый привкус, перед глазами плывут круги, – не преследовать меня и не досаждать мне своим присутствием.

Она игнорирует мои слова. Лёгким кивком показывает официанту, что тоже будет красное, и когда он, наконец, уходит от столика, поднимает бокал и смотрит на меня сквозь него.

Бывает, что недостаточно просто сказать «нет». Далия – как раз такой случай.

– Вы слишком много о себе мните, Джонатан, – голос у нее, как металлический колокольчик. – Преследовать вас может кто-то, у кого корыстные цели.

– А у вас их нет? – пытаюсь защищаться, но очень неуклюже и совсем неэффективно.

– И моё присутствие никогда не будило в вас досады. Вы слишком плохой актер, чтобы изображать то, чего не чувствуете.

Мы чокаемся.

– Закажите что-нибудь, – говорю я. – Мне неудобно есть, когда перед вами не накрыто.

– Я пью ваше вино. Ешьте, ради бога. Не то блюдо, чтобы студить. Это было бы просто кощунственно по отношению к бедной бурёнке.

Я не могу разгадать ее, и это раздражает. Но досады действительно нет, скорее азарт, как перед шахматной партией.

Бифштекс великолепен. Я впиваюсь в него зубами и на некоторое время выпадаю из реальности.

– Я принесла вам сувенир, – Далия не спеша открывает сумочку, но ничего оттуда не достает – смотрит, как я ем.

– Сувениры преподносят на память. Вы, наконец, решились оставить меня в покое?

Она тихо смеется.

– Не обманывайте себя, Джонатан. Покой – последнее, что вам нужно.

И начинает выкладывать на стол по одному круглые, отшлифованные морем камушки. Красные, бордовые, алые, розовые.

Я замираю с поднятой ко рту вилкой.

– Откуда вы знаете?

Я спрашиваю не про покой.

Далия тянется через стол и накрывает своей ладонью мой сжатый кулак. У нее пальцы медсестры – ровные и какие-то незапоминающиеся. С круглыми, совсем неженственными, скорее девичьими ногтями.

– Да бросьте, Джонатан! Вы же на Фиаме весь на виду. Просто мало кому есть до вас дело.

А вам есть? Вопрос липнет жвачкой к деснам, остывает оскоминой на губах.

Аккуратно, будто боясь поранить, вытягиваю свою руку из-под ее ладони, задумчиво провожу кончиками пальцев по переплетениям нитей домотканой скатерти – шершавым по шершавому – и, наконец, завершаю жест: выдвигаю на середину стола ажурную преграду, держатель для салфеток. Прозрачные виноградные лозы вьются между нами, и бумажная стена – надежнее каменной.

2

Я – Джонатан Фкайф. Мама научила меня с гордостью нести свое имя. Мы – пришлые здесь, на Фиаме. Научные труды отца открыли нам двери нового мира. В колонии Техно ничто так не ценится, как чистый, абстрактный разум. И здесь верят в наследственность.

Когда мы сходим с трапа челнока в сияющее сиренево-розовое марево, мама сжимает мою руку: смотри, Джонатан, как красиво! Я завороженно оглядываюсь. Холмы белого, будто сахарного, песка оплетены сизыми, и карминовыми, и лиловыми растениями. Море у горизонта разлито вишневым киселем. Солнце, белесое, прозрачное, легкое, игриво шевелит лохматыми лучами. Мне одиннадцать лет. «Привет!» – говорю я солнцу. Словно знаю заранее, что рано или поздно оно станет моим единственным собеседником.

Нас ждет красивый тенистый дом в самом центре Фиама, столицы Фиама. В бриллиантовом свете солнца, под лазоревым небом, белокаменные дворцы кажутся невесомыми, как взбитые сливки. Щебет незнакомых птиц похож на песни электричества в высоковольтных линиях.

Я запомню о Земле поразительно мало, будто нарочно стирая детские воспоминания. Я – сын великого Техно, и Фиам с радостью принимает меня. Город радужных фонтанов и ажурных мостов, хрустальных башен и цветущих садов окутывает меня сказкой. Приземистый коттедж в респектабельном пригороде Йоханнесбурга, еще недавно бывший единственным домом, тускнеет, теряется в дальнем чулане памяти ненужным хламом.

Надо сказать, что мама не продала дом в Африке. Вдруг мы захотим вернуться, объясняет она. Дом – это всегда дом. А мы не стеснены в средствах. Где-то там, в пятистах световых годах, медленно оседает пыль в полумраке за закрытыми ставнями. Мы можем вернуться туда в любой момент, говорит мама, не уточняя, что за пятьдесят лет существования колонии Техно никто не прилетал обратно на Землю.