Ольга Онойко - Дикая раса

Он погладил женщину по голове, и Ифе ткнулась лицом ему в грудь. К мучительной нежности примешивалось другое, странноватое чувство; словно бы чужое, но идущее изнутри: «Я — сила. Я сталь, свирепость и свет, энергия Ян; я мужчина, способный убить. Направляй же, приказывай, распоряжайся; как вручить тебе мощь, не причинив вреда?»

Лакки медленно опустился на колени, по-прежнему обнимая Айфиджению. Наклонил голову к плечу, глянул снизу в полускрытое рассыпавшимися волосами личико. «Когда я умру, — подумал он медленно и отчетливо, словно произнося вслух, — Птица унесет мою душу себе в гнездо. На самую высокую ветку, высоко над миром. Где ветер».

Ифе сглотнула. Он видел, как чуть дрогнули, шевельнулись нежные связки, хрящики серебряного горла. Пусть всякий нож затупится о него. «Унеси нас, Птица».

Холодные пальцы коснулись его щек. Провели по долинам между шрамами, взъерошили серые волосы, от висков огладили книзу… Джек бережно взял Ифе за руки и, закрыв глаза, начал целовать, отогревая дыханием — пальцы, ладони, синие жилки на изнанке запястий, маленькие птичьи косточки. Ледышка моя, зимний соловушка…

— Помоги нам, — сказал он, — всем. Пожалуйста.

Под его губами ее пальцы дрогнули и напряглись. Лакки, не размыкая век, потянулся к Айфиджении.

— Ну я-то… — задыхаясь от слез, прошептала она, — я-то что? могу…

«Да».

…отлегло от сердца, и стало, наконец, можно открыть глаза и заглянуть ей в лицо.

— А ты песню спой, — сказал Джек, — как ты умеешь, — и ободряюще улыбнулся.

Птица моргнула. Отстранилась.

— Спою.

— Я тебе нужен? — шепотом спросил Лакки, прекрасно зная ответ.

— Нет, Джек.

Лэнгсон подавил вздох. Он все еще сидел на полу, на подогнутых коленях. Черная Птица стояла перед ним. Тонкие пальцы держали гитару за гриф, как за ошейник держат опасную, но ручную тварь.

Полуопущены ресницы, нежные по-детски губы сомкнуты. Она не более чем воплощение стихии. И как стихия, ужасающа и светла.

— Ну, я пошел, — буркнул Джек, поднимаясь. Невыносимо хотелось остаться и сидеть истуканом, глядя на нее, слушая ее, ощущая…

Птица молча кивнула.

Проводив Джека, Айфиджениа уселась на койку, подальше от тела Карреру, и пристроила инструмент на колени.

Она плохо играла. У нее были слишком маленькие и слабые для гитаристки руки; роскошь удара, буйный ритм под компанейскую песню, многоголосное сплетение переливов — не для нее. Только простые аккорды, мелодии, короткие арпеджио… Она и петь-то не умела толком, Черная Птица Ифе, тихоголосая, с коротким дыханием. Это неважно. Она могла бы сидеть и молчать, и все. Петь казалось удобнее, потому что впервые у нее получилось, когда она пела.

Айфиджениа потрогала струны. Только потрогала, ничего больше; нейлоновые, слабого натяжения, единственные, на которых она могла играть…

Не единственные.

…эти струны, они светятся холодным цветным огнем, как химический факел. Их много. Их страшно трогать: они всегда разные, и тянутся неизвестно куда. Зажать в ладони и потянуть — могут поддаться, могут разрезать тебя на части. Сыграть на них, услышать звук и изменить неслышимую гармонию…

Ифе взяла аккорд и поморщилась — басовая струна спустила. Пока она подкручивала колок, на ум пришла первая строка. Обычно их бывало шесть-восемь, но эта музыка должна была получиться длинной и сложной, послать вибрацию тысяче разных струн. Не только близким, светящимся, но и самым глубоким, толстым, словно канаты, словно тысячелетние деревья, скрытым во тьме…

— Ладья моя солнце стремит свой упрямый бег, — тихо сказала Айфиджениа.

Она чувствовала, что сможет.

И тогда искристая, теплая, звездно-золотая волна подхватила ее и понесла.

Венди Вильямс, экстрим-оператор, затягивала защитный костюм, сидя на Фафнире. Создавая драконов, Природа использовала более экономичные технологии, чем для земной фауны: у великолепного живого оружия не было ни жира, ни крупных мышц. Сжавшись в комок, четырехметровая тварь занимала удивительно мало места.

Фафнир безропотно изображал табуретку. Даже встревожившись и перепугавшись, не шевельнулся. Зато подругу его чувства точно ошпарили, заставив подскочить и завертеть головой.

— Укололась? — хмыкнул Эванс. Ни у кого в голове не укладывалось, что на утыканном шипами драконе можно с комфортом сидеть.

— Иди на… — сказала Венди. — Фафнир чего-то учуял.

— Так он же как сидел так и сидит.

— Ему велено — он сидит.

— Откуда ты знаешь, какие у него мысли?

— Я оператор, кретин, — выдохнула Венди и согнулась в три погибели, поправляя шнуровку на икрах. Фафнир поднял голову: тихо засвистел, застучал хвостом по стене. — Знаю. Драконы мыслями разговаривают.

— А чего он свистит тогда? — не унимался Эванс.

— От страха.

— Что, уже абордаж? — почти без напряжения спросил Крайс.

Оператор дернула плечом.

— Фафнир драки не боится. И о стыковке докладывал бы компьютер.

— А чего тогда?

Венди замерла, прислушиваясь то ли к тишине, то ли к мыслям дракона.

— Хрень какая-то происходит, — наконец, сказала она.

Смотри сейчас кто-то на майора Никас, увидел бы малорослую женщину тридцати двух лет отроду, которая за три часа до смерти решила спеть под гитару. В одиночестве, не считая общества спящего и мертвеца. Почти в темноте: в медотсеке светятся лишь несколько мониторов.

В рубке Кхина выгибает дугой, но до этого никому нет дела. Морески и О’Доннелл неотрывно пялятся на экраны — там стараниями техников готовность двигателей к запуску колеблется от двух с половиной до четырех процентов.

Лакки в коридоре сползает по стенке.

Так грустно, так страшно, так зябко — Тери спит на тонкой радужной пелене, затянувшей поверхность небытия, капитан Ано смотрит на мальчика удивленными глазами — снизу, и на бескровное лицо его падает ледяная радуга…

Светят звезды.

Соловьиные долины далеко.

Проливают с неба зимы молоко.

Нетекучая вода — реки сахарного льда засыпают в колыбелях облаков…

Здесь тихо, здесь хорошо, и кажется, что певунья плутает без цели, выйдя к побережью Моря Нежности из страха и тьмы, но это не так — она знает, куда идет, что ищет, ей нужно подкрутить колок басовой струны и выправить строй.

Неописуемо далеко, под огненным рассветом Кадары, мира царствующего, владыка войны Р’харта нетерпеливо встряхивает гривой, заплетенной в тридцать семь кос. Он ожидает, когда установится связь с «Йиррма Ш’райрой», флагманом его драгоценности, его правого сердца и «второго лезвия», Т’нерхмы. Со связью разлад, и гнев томит главное сердце владыки, но в левом сердце его радость битв, а в правом — любовь, и потому он счастлив, как может быть счастлив воин.