Сергей Малицкий - Компрессия

Магда была первой женщиной, которую Кидди не сравнивал с Сиф. Остальных он сравнивал с Сиф невольно, точнее всегда, когда обращал взгляд на женщин, видел только Сиф.

Магда после долгого перерыва оказалась первой женщиной, которую Кидди сумел по-настоящему разглядеть. Она была почти такого же роста, что и Кидди, но за стойкой казалась выше. Черты ее лица были бледными и простыми, но при ближайшем рассмотрении удивляли тонкостью и изысканностью. Улыбка касалась ее губ непрерывно, но словно не проникала внутрь. Магда была как зеркало. Для всех кроме Кидди. Она отражала чужие улыбки их подобием, не слишком тонкие шутки – такими же улыбками, вела себя так, что вся та грязь, которая неминуемо накапливается в отношениях между замкнутыми в конечном пространстве людьми, миновала ее, не касаясь. Кидди приходил в бар, усаживался у окна, оставляя за спиной усыпанную звездами черноту, и смотрел на Магду. На ее быстрые руки с тонкими пальцами, которые то управлялись с барной утварью, то поднимались к высокому лбу, чтобы заложить светлую прядь за маленькое ухо с зеленой сережкой. На ее профиль, который становился смешным, когда она выпячивала нижнюю губу, чтобы утомленно дунуть вверх и шевельнуть упрямую челку. На ее грудь, обычно обтянутую темной блузкой.

Вот только взгляд не удавалось поймать. Она не смотрела в его сторону, если и принимала заказ, то взгляд ее обычно продолжал блуждать где-то среди столиков. Кидди приходил в бар все чаще и чаще, и однажды, когда он в очередной раз получал облегчение в душевой кабине, вдруг понял, что впервые представляет себе не Сиф, а именно эту светловолосую землянку, которая за первые три месяца работы на базе «Обратная сторона» так и не выказала хотя бы кому-нибудь предпочтения.

Она заговорила с ним первая. Ее смена подходила к концу. Кидди потягивал горячий кофе, слушая странно поселившуюся в баре древнюю музыку, а Магда протирала стойку. Он поднял блюдечко, чтобы не мешать ей, но все-таки столкнулся с Магдой пальцами. Она замерла именно так, как должна была замереть. Потом подняла глаза на него и сказала:

– Ерунда это все.

– Что? – хрипло спросил Кидди.

– То, что тюрьму построили на обратной стороне Луны. Надо было строить на лицевой стороне. Тоску наводит не то, что не видишь Землю, а то, что видишь ее.

Кидди не нашелся, что ответить ей, но дождался конца смены и пошел вслед за ней по коридору вплоть до ее комнаты, которую она открыла и молча пропустила его внутрь. А потом и перебралась к нему. Кидди только один раз спросил ее:

– Почему?

– Что почему? – переспросила она, хотя поняла все сразу.

– Почему я, а не кто-то другой?

Она пожала плечами, и он больше об этом не спрашивал, вот только теперь мучился, почему он сразу не взял ее с собой на Землю. Взял бы, и не было бы этой идиотской встречи с Моникой. Ничего бы не было.

У Сиф была изумительная квартирка в шестом северном гиганте почти на самом верху. Брюстер обосновался в этом же здании, только в стандартной квартире, как и отец Кидди в своем районе, но Кидди и словом не обмолвился Брюстеру, что однажды, сгорая от любовного томления, пролетел мимо его яруса на скоростном лифте. Пролетел и остался наверху. Последние этажи занимали колпак здания, и их обитатели наслаждались не только видами из окна, но и садовыми террасами, каждая из которых равнялась площадью самому жилищу. В довершение всего, терраса Сиф выходила в сторону национального парка, напоминающего с высоты зеленый ковер лишайника, над которым вычерчивали воздушные трассы купе. В сырые дни облака заплывали, казалось, прямо к ней в комнаты, в грозы молнии растекались светящейся пленкой по защитному полю почти над головами. Вот только мебели у Сиф не оказалось. Зато у нее обнаружились роскошная ванная и удивительная постель, представляющая собой белоснежный матрас, брошенный посреди зала, такие же белые подушки, рассеянные по комнате, и несколько то ли одеял, то ли полотенец. В первый же день, когда Кидди появился у нее на пороге и удивленно поднял брови, она заявила, что мебель ей не нужна.

– Ну как же, – не понял Кидди. – А на чем ты сидишь?

– На полу, к тому же на террасе лежит ствол дерева, – объяснила Сиф. – И вообще, я не люблю сидеть. Я или стою, если куда-нибудь не иду, или лежу. Почему я должна сидеть? Кстати, можно сидеть на полу!

– Хорошо, – согласился Кидди. – А если к тебе придут друзья?

– Ко мне не приходят друзья, – ответила Сиф. – У меня нет друзей. У меня есть Билл. Когда мне нужен друг, я отправляюсь к нему и разговариваю с ним. Друзья – это слишком утомительно. Ведь у тебя тоже нет друзей? Разве не так?

Она смотрела на него испытующе. Кидди задумался на мгновение: Стиай с прозрачным взглядом никак не годился ему в друзья, между Михой и ним стояла Моника, Брюстер был похож на черного и рыхлого моллюска в прочной раковине, а Рокки вовсе не годился на роль друга. Всякий был бы рад дружить с человеком, который готов отдать за тебя жизнь, если бы не опасение, что этого же он будет ждать и от тебя.

– Тогда почему ты спрашиваешь? – взяла Кидди за руку Сиф. – Ты первый, кто вошел в эту квартиру. Мы будем или лежать, или стоять.

Чаще всего они лежали. Это был удивительный месяц. Они любили друг друга и на постели, и на полу, и на стволе дерева, и в ванной, и снова на постели. В перерывах лежали на белом или кувыркались в теплой воде, что неизменно соединяло их снова, или что-то пили и ели, чтобы утолить хотя бы те жажду и голод, которые можно было утолить. Часто Сиф прижималась к Кидди, закидывала на него ногу, обнимала и так засыпала, а он любовался ее телом, прислушивался к ее запаху и чувствовал, что желание пронзает его с новой силой. Порой Кидди казалось, что они с Сиф превратились в четырехногое и четырехрукое существо, которое способно в случае крайней необходимости разделиться на части, но неизбежно возвращается в одно целое, как две капли ртути, скатывающиеся навстречу друг другу в пластиковой ложке.

Однажды Сиф проснулась из-за того, что он прикоснулся все к тому же пластырю на плече.

– Что это? – вновь спросил Кидди. – Рана? Родимое пятно? Татуировка?

– Рана, родимое пятно, татуировка, – весело прищурившись, повторила она вслед за ним таким тоном, что он тут же забыл о собственном любопытстве.

Она умела и объяснять, и понимать. Кидди никогда не приходилось повторять ей что-то дважды или переспрашивать ее. Теперь, по прошествии нескольких лет, Кидди никак не мог вспомнить, о чем они говорили с Сиф целыми днями? Были ли это рассказы о собственном детстве, о переживаниях или что-то будничное, теперь не имело значения. Кидди помнил только внимательный взгляд Сиф и собственное ощущение счастливого напряжения – не упустить ни слова, сказанного ею, и успеть рассказать ей о самом себе все-все-все. И что он теперь помнит? Почти ничего. Хотя каждый ее жест стоял перед глазами. Что же все-таки произошло с того самого момента, когда Кидди покинул летящий дом Уильяма Буардеса, и до того момента, как он оказался на пороге квартиры Сиф? Или нет, до того момента, как Сиф вновь протянула Кидди волоконце утвердителя?