Федор Чешко - Витязь Железный Бивень

Парня царапнуло старухино обращение (ведь сама же совсем недавно призналась, что зря так называла; даже слово «Витязь» наконец-то соизволила выговорить — и на тебе, опять за старое)... Но ведунья только рукой махнула при виде его досадливо скривившихся губ.

— Ну разве я не права? Конечно, права: не был бы ты маленьким, так и не обиделся бы на такое мое слово. Ладно уж, будет тебе зыркать по хищному. Сядь свободней, ногу расслабь да зажмурься. И вы все зажмурьтесь, не то повыгоняю!

— Пищу, стало быть, можно теперь не беречь, — Хон растянул губы в злобной ухмылке. — Видишь, как милостивы Истовые: избавляют нас от опасений за нашу будущую судьбу. А ты, объедок неблагодарный, небось не ценишь доброй заботы! Ведь не ценишь, а?

Леф (он продолжал в мыслях называть себя этим именем — может быть, потому, что так по-прежнему звали его другие, или из страха окончательно поддаться своему нездешнему "я") вместо ответа лишь вяло пожал плечами. Не хотелось ему вторить шутке названого отца, да и не такой уж она получилась забавной, эта шутка.

Они стояли на самой верхушке Первой Заимки, обустроенной так же, как и вершина Пальца; только площадка здесь была обширнее, а ограда толще и аккуратней. И видно отсюда было лучше и дальше — Палец-то на половину себя ниже бывшей Обители Истовых, с него бы никак не удалось разглядеть, что за возню затеяли послушники вблизи ущельного устья.

Впрочем, возились не сами новоявленные защитнички. Послушнические накидки пятнали серостью в основном склоны ущелья (не то обитатели заимок изображали из себя бдительную охрану, не то скуку убивали, глазея, как другие работают); а возле груженных бревнами телег и чуть ближе, где уже вспучивался остов обширного строения, мельтешила пестрота одеяний простых братьев-общинников.

В устье ущелья, прямо поперек уводящей к обитаемым землям дороги, начинали строить помост. Наверное, такой же, как тот, о котором захмелевший меняла рассказывал Торковому приятелю. Наверное, среди суетящихся на постройке работников кроме жителей Галечной Долины есть и люди из дальних общин и из Черноземелья. Будущие очевидцы гнева Бездонной, те, кому предназначено разнести по всему Миру весть о страшной судьбе отступников-очернителей. Да, Истовые, как всегда, норовят одним пальцем почесать сразу в обеих ноздрях: пришлось навезти побольше свидетелей, так пускай они же и строят нужное. Вот они и строят. Причем сноровисто, бешеному бы их на забаву — ежели не поубавят прыти, то к будущей солнечной смерти наверняка закончат. Чтоб им на Вечную Дорогу так же поспешать, как с этой постройкой...

Хон прав, пищу теперь беречь, скорее всего, незачем. Впрочем, ее и раньше не больно-то берегли. Ошалевшие от обилия здешних запасов Раха и Мыца на все мужские приказы да Гуфины бранчливые уговоры отвечали одинаково: «Чего скаредничать? Ты глянь, сколько всего! Не успеем съесть, так древогрызам достанется или от сырости пропадет...»

Вот, похоже, и пришла пора всему пропадать — только вовсе не от древогрызов или рожденного сыростью ядовитого мха.

Хон, навалившись грудью на дебелую стенку-ограду, безотрывно следил за суетливым копошением послушнических работников. Но когда он, досадливо пристукнув кулаком по каменной кладке, прошипел вдруг что-то вроде: «Долго, долго как, да сколько же можно возиться?!» — Леф, конечно, не позволил себе вообразить, будто столяра изводит медлительность стройки.

Столяра изводила медлительность Гуфы. То есть Хон наверняка понимал, что делом старуха занята нешуточным; таким она занята делом, которому поспешность — худший враг. Да только понять такое куда проще, чем невесть сколько уже времени ждать да изводиться предчувствием нехорошего.

Почему Гуфа вздумала спровадить подальше именно их двоих? Баб оставила при себе для исполнения мелких поручений; Торку и Ларде велела быть где-нибудь по соседству на случай, ежели возникнет внезапная надобность применить силу (не ведовскую — обычную); а вот Хону с Лефом приказала убираться на самую крышу и сидеть безвылазно, покуда не позовут. Столяр попытался артачиться — чего, мол, ради? — но ведунья будто клинком рубанула по его ворчанию раздраженным: «Некогда мне!».

Некогда так некогда. В конце концов, ради Нурда можно и не такое вытерпеть. Вот только принесет ли ему пользу Гуфино ведовство?

Леф поймал себя на том, что все время притопывает ногой, которую недавно залечила старуха. Притопывает и вслушивается в легкое поцокивание — не поцокивание, а бес знает что.

Гноящаяся ранка перестала болеть и подернулась розовой новорожденной кожицей после первого же касания ведовской хворостинки — у Гуфы, готовившейся к долгому обстоятельному действу, при виде такого брови заползли чуть ли не на самую маковку. А несколько мгновений спустя оказалось, что не стоило сразу так удивляться — хоть немного удивления надо было придержать про запас.

Увидав, до чего быстро пошло заживление, старуха прекратила ведовские бормотания, смахнула прилепленное вокруг раны зелье, а тростинку свою новую даже за спину упрятала на всякий случай. Да, Гуфа-то действо свое прекратила, только Лефова рана этого будто бы и не заметила. Затянувшаяся ее кожа на глазах дубела, темнела, выпирала рубцом... Это продолжалось недолго и прекратилось само собой, но Леф до сих пор притопывает, щупает жесткий бугорок у себя на ступне — а ну как он все еще потихоньку продолжает расти? Ни Гуфа, ни прочие так и не поняли, чем же это зарастила рану неправильная тростинка. И не мозоль, и не ноготь, и, уж конечно, не кожа. Больше всего это походило на копыто — не формой, конечно, а твердостью.

О том, можно ли с такой ведовской тростинкой соваться к Нурдовым глазам, старуха раздумывала почти две солнечных жизни. Хон и Торк досадовали на ее медлительность, им все было ясно: новая тростинка оказалась почему-то куда сильнее прежней, и, стало быть, нужно только приноровиться вовремя обрывать ведовство. При каждом удобном случае они лезли к Гуфе с подобными разъяснениями, и та не ругалась, не спорила — терпеливо выслушивала одно и то же. Или не выслушивала, пропускала мимо ушей. Кто ее разберет, Гуфу. Вроде и поглядывает на говорящего, кивает даже, будто бы соглашается, но по глазам не понять, слушает ли, слышит или думает о чем-то вовсе другом. Время от времени старуха заставляла Лефа сесть поближе к очагу и подолгу рассматривала и ощупывала его ступню. А потом опять принималась думать.

Леф во всех этих спорах да уговорах участия не принимал: казалось ему, что в подобном деле Гуфе никто не помощник, такое только самой ведунье решать. И Нурд молчал. Только однажды, когда Торк и названый Лефов родитель очень уж насели на старуху, прошлый Витязь вдруг оборвал их убеждения хмурой негромкой фразой: