Андрей Лазарчук - Гиперборейская чума
– Навоза не велю жалеть – вот и лезет жито. Получается кругооборот, а земля не истощается…
– Ты, право, совсем омужичился! Окончится кампания – женим тебя на графине, да чтобы по-русски слова не знала! Левушка, среди твоих кузин не найдется ли такой?
– Пожалей брата, Петр! – отозвался хмурый приземистый поручик, сидевший в углу без мундира. – Я тут думаю, как бы для них зуавов наловить! – и захохотал.
– Пушкина тебе родить? – догадался майор.
– Пушкина не Пушкина, – задумчиво сказал поручик, – а все-таки недостает словесности нашей этакой тяжелой фигуры – все кони да офицеры…
– А Бенедиктов? – робко возник Илья.
Поручик повернулся к Илье всем корпусом; лавка под ним заскрипела.
– Фетюк, – сказал поручик, неизвестно кого имея в виду.
Петр Кронидович, спеша загасить померещившуюся ему было ссору, предложил немедленно выпить за прирастание русской словесности тяжелой артиллерией:
– Вот ты сам бы, Левушка, взялся и описал наше здешнее прозябание! Вообрази, Илья, пишет наш поручик письма за неграмотных солдат, так рыдают над этими письмами целые деревни и даже, говорят, уезды!
– Бестолковый это разговор, господа. Я полагаю, что музам именно здесь должно помалкивать. Давайте продолжимте давешний приятный разговор о семейных радостях. Благо наше кавалерское состояние весьма к тому располагает…
– А ведь верно! – всплеснул пухлыми ручками Илья Кронидович. – Меня женить вознамерился, а сам до сих пор пребывает в разрешении от уз!
Петр Кронидович смутился, а поручик ядовито улыбнулся. Весь Севастополь знал о бурном романе артиллерийского майора и отважной гречанки-контрабандистки Елены Тиндариди. Сердцами русских офицеров она играла с такой же легкостью, что и головами турецких сераскиров. Но сердце Петра Кронидовича отчего-то задержалось в ее тонких руках долее обычного. При этом прекрасная Елена не оставляла своего опасного ремесла, ее шаланда покуда оставалась невидимой для вражеских марсовых и недосягаемой для вражеских канониров, но это не могло служить утешением нашему майору.
– Не время, Илюша, – сказал майор. – Уж коли музы помалкивают, то и амурам надобно пришипиться. Вот искупаем Европу в море…
– Тогда уж наверное папеньке выйдет амнистия, – возмечтал Илья.
– От каменного попа дождешься железной просфорки, – проворчал поручик Левушка и задумался. – Ах, право, от каких мелочей зависела в тот день судьба России! Осмелься кто-нибудь скомандовать «пли!»…
– Так вы сожалеете об неудаче предприятия? – подался вперед Илья.
– Нет проку сожалеть о том, чего не в силах изменить человек, – ответил поручик.
– А вот если бы покойничек сходил с бубен… – ехидно ввернул цитацию Петр Кронидович.
– Да кабы Бонапарт не промочил ноги… – в тон ему добавил поручик. – История идет подобно пиесе: сколько бы отсебятины ни несли актеры, а все одно будет антракт с буфетом.
– А вот Гегель полагает, что история уже пришла к антракту, только без буфета, – сказал Илья и покраснел.
– Говно ваш Гегель, – отмахнулся поручик. – Во всякое столетие находится умник объявить конец всему. Позавчера Марк Аврелий, вчера Аквинат, сегодня Гегель, завтра какой-нибудь, прости, господи, японец объявится. А река времен течет, и нет ей дела до ваших гегелей…
– Право, господа, я словно среди петербуржских студентов нахожусь, – сказал Илья. – Совершенно одни разговоры. Должно быть, дух дня таков.
– Чем еще прикажете заниматься на позициях? Балы здесь редки. Театр один, да и тот военных действий. А под бомбами даже обозный мерин философствует: «Господи, пронеси!» – и с этими словами поручик перекрестился.
– А вот мне, господа, как-то больше о солдатских сухарях думается да об порохе – чтоб хватило, – подвел итог Петр Кронидович. – Недостанет того либо другого – из философов придется брустверы выкладывать.
…Разговор этот припомнился много позже, когда для встречи Панкратова-старшего в Сабуровку съехались все члены семейства.
ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
Когда все кончается и когда проходят возбуждение и страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то-то и то-то, побежал туда-то, затаился, лег на амбразуру или поднял руки. Я знаю, что есть люди – профи разного профиля – которые действительно полностью контролируют себя в такие минуты. Но для этого нужны либо танталовые нервы, либо очень хороший курс спецподготовки.
Нервы мои были весьма средние, а подготовка только самая общая. Но еще в Афгане я узнал о себе кое-что интересное, а именно: в минуты опасности я безотчетно веду себя весьма рационально. Откуда что берется…
Во всяком случае, не из головы.
Я могу рассказать, как все произошло, но вряд ли сумею отчитаться, почему сделал что-то именно так, а не иначе. И еще стоит добавить: в эти минуты я все понимаю, но ничего не чувствую. Придумывать же всякие переживания мне в лом.
Я не так уж ослеп, как мне показалось в первые секунды: темнота продолжалась очень недолго, так что и зрачки не расширились по-настоящему и ретин не выделился в достаточных для ночного видения количествах. Да еще от разрыва гранаты загорелось что-то в холле…
Сестричку, которая попыталась было подняться и куда-то бежать, я сунул под кровать. Крикнул: всем на пол! В палате было шесть коек. В коридоре кричали, потом грохнул выстрел, и наступило молчание. Пожар разгорался. Кто-то красиво перепрыгнул через подоконник, выпрямился по ту сторону огня. Все то же: в черном и с черной шапочкой-маской на голове. Потом он стремительно лег, на спине его оказался другой, два раза быстро ударил кулаком. И – откатился куда-то под стену.
Это был Рифат. А граната была, конечно, просто шоковым взрывпакетом – о чем говорит нам душный запах сгоревшего магния…
Я помаячил в двери, чтобы он увидел меня. Он увидел: поднялась рука с пальцами, сомкнутыми колечком. Потом – указательный палец в сторону шума, и выкинуто – два. Возможно… Потом прямая ладонь: ждать.
Да. Они вбегают в палаты, рассматривают больных, заглядывают под кровати – не прячется ли там какой гад вроде меня… Секунд десять – и в следующую дверь… еще десять – и в следующую…
То есть, конечно, один вбегает в палату, другой его прикрывает.
Дверь, дверь, еще дверь – и мы…
Надо было не только автомат отбирать, надо было и рожок нашарить. С десяток патронов он, гаденыш, сжег.
Я его не любил только и исключительно за то, что он сжег патроны.
Кто-то зашевелился на полу в коридоре. Я вдруг понял, что времени прошло – чуть больше минуты. В этот миг шумно, как курица из бумажного мешка, кто-то вылетел из соседней палаты и по диагонали рванул к разбитому окну в холле, и сейчас же: «Стой, сука!!!» – и мягкие сильные удары быстрых шагов, а чертов беглец цепляется ногой и рушится в какое-то стекло и звонкое железо, разлетаются догорающие клочья…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});