Генри Олди - Легенды древнего Хенинга (сборник)

«Рыцарь» устремил гневный перст на «толстяка», недвусмысленно веля подобрать оружье. «Толстяк» в испуге попятился. Однако, вскипев от подначек «бродяг», смешно замотал головой, отказываясь подчиниться (точь-в-точь баран, когда веревку на шею накинут!). И вдруг, дико завизжав, бросился на «рыцаря», по-благородному размахивая кулаками.

А за ним – вся труппа.

Вот где началась истинная потеха! «Рыцарь» ловко уворачивался от нападающих, награждая их тумаками и плюхами, зрители смеялись, хлопая в ладоши. А потом спесивый «толстяк» не выдержал: подобрал свой меч и – позор!!! – попытался ударить им «рыцаря». Разумеется, промахнулся, после чего «рыцарь» долго и с удовольствием пинал наглеца в зад ногой, а один из акробатов, накинув красный колпак палача, принялся стегать бунтаря плетью.

Зрители держались за животики. Вит смеялся до слез. Правильно! Нечего из себя дворянина строить, когда ни родом, ни рылом не вышел!

Тем временем скоморох-«рыцарь», вновь облачась в потешный наряд, принялся обходить зрителей со шляпой в руках. Зазвенели медяки. Вит тоже кинул патар: любой труд денежек стоит! Вона как старались, чтоб народ позабавить!

Потом скоморох отступил назад, предложив бросать монеты – а он их будет в шляпу ловить. Это оказалось еще веселей: забавник все время падал, охал, потирал ушибы – но брошенную мзду тем не менее ловил! Пока чей-то медяк не угодил прямиком в костер, взметнув целый сноп искр. Скоморох на миг остановился в замешательстве. Попытался достать денежку, обжегся, запрыгал на одной ноге, отчаянно дуя на пальцы, чем вызвал новый приступ хохота.

Вит понимал: он нарочно. Чтоб смешнее было.

Но ноги уже сами несли возбужденного мальчишку к костру.

– Куда?! Очумел?!

Не отвечая, Вит поводил ладонью над огнем. Он знал: макнешь руку зимой в прорубь или вот так, у пламени покрутишь – кожа быстро твердеет, теряя чувствительность. Бывало, в Запрудах на спор шутки шутил. Резким движением закатав рукав, сунулся в костер; миг – и дымящаяся монетка полетела в шляпу скомороха.

– Ох, парень! Ух!..

– Еще!

Костер пыхнул искрами перед самым носом. Хвать! Упавший в огонь дойт даже нагреться толком не успел.

– А это твое, – тихонько подойдя сзади, шепнул на ухо скоморох. – Давай собирай барыш! Мы на сегодня все равно закончили…

– Еще!

– Давай!

Монеты полетели – только успевай выхватывать!

Вит успевал.

Вперед протолкался некий господин: седой, сухощавый. Впрочем, ему и проталкиваться-то особо не пришлось: народ заранее расступался. Без особой боязни или там великого почтения, но расступался. По привычке, наверное. Лицо у господина… Вит после и вспомнить не смог: что за лицо. Лишь седина в памяти засела. Одет господин был под стать манерам: добротно, дорого, но со скромной строгостью. Плащ-«табар» поверх камзола, сам камзол, и даже панталоны – темно-бордового, почти черного цвета, без всяких украшений. Башмаки – отличной кожи, тонкой выделки, но опять же без бантов, пряжек, бляшек и прочих финтифлюшек, столь любимых щеголями. А трость хоть с виду простая, да явно на заказ сделана. Из черного дерева, между прочим. Это если кто понимает. И весь он был такой, этот господин: холеный, невозмутимый и аккуратный. К таким ни пыль, ни грязь, ни бранное слово не липнут.

Оружья у господина не наблюдалось.

Пару минут он смотрел. А потом взял да и окликнул:

– Эй, мальчик… А не сразу достать – можешь?

– Как это? – моргнул Вит.

– Я брошу монету, сосчитаю до десяти – тогда и достанешь. Сумеешь?

Господин молча извлек серебряный талер. Лениво забросил его точнехонько в середину костра.

– Один… два… три…

Считал бордовый медленно, с ленцой – как монету бросал. Закончил. Прищурился на Вита: давай, мол!

Вит дал. Подпрыгнул, разгреб-разметал жар – и вот уже талер с ладони на ладонь перебрасывает. Дунул, остужая, в кошель на поясе спрятал.

Победно глянул на господина: съел?!

– А до двадцати? – как ни в чем не бывало интересуется тот.

И достает целый гульден!

Хитро он вторую монету бросил: в угли золотой кругляшок ушел, в самое пекло. Только и Вит не сплоховал, хоть горячо было. Ладно, рука-то попривыкла. А господин снова ладошку под плащ: очередную денежку тянет…

– …глянулся ты мейстеру Филиппу, дружок… – мурлыкнула Глазунья, дожидаясь посреди переулка, пока отставший Вит поравняется с ней.

– Кому? – не понял мальчишка.

– Филиппу ван Асхе.

Помолчала девка. Добавила, словно гвоздь одним ударом вбила:

– Душегубу.

У Вита ноги тряпичными сделались. Так, значит, бордовый – Душегуб?! Всякое про них, про Душегубов, врали – а лицом к лицу встретиться впервые довелось.

– Что он у тебя спрашивал?

– Откуда, мол, взялся. Почему он раньше меня на площади не видел.

– А ты?

– А что я? Сказал, как есть: из Запруд. У мельника жил. А он мне удачи пожелал и еще полфлорина дал!

– Значит, судьба… – совсем тихо прошептала Матильда, белея лицом; Вит едва разобрал ее слова. – Захочешь, не обманешь. Может, оно и к лучшему…

И невпопад, резко трогаясь с места:

– Пошли в харчевню. Я есть хочу.

Вечерело. На Хенинг падали густые сумерки. Казалось, сам воздух в тенетах города становится плотнее. В окнах загорались свечи и лампады, хлопали закрываемые ставни – благочестивые горожане готовились ко сну. Наступало время гулящих девиц, ночных забулдыг, а также воров, грабителей и подонков всех мастей.

Спать вдруг захотелось: невтерпеж. Целый день на ногах… Еле добрели домой.

XXVII

Обычно Вит спал без снов.

А тут явилось. Приятное. Будто сидит он рядом с мамкой, коржи наворачивает, а мамка на сносях. Как пять лет назад, когда она от Штефана забрюхатела, да в конце скинула. Толстая, значит, мамка, теплая, а Вит ей рассказывает, что он тоже. Что прячется в нем, Жеськином Вите, крохотный кузнечик-человечек. Букашка, «травяной монашек» под листиком. Сидит и помаленьку кормится. Вырасти хочет. Наружу скакнуть. Иногда высунется, усиками пошевелит, и снова: нырь под листок!

Мамка смеется-заливается, а Виту самому невдомек: с каких радостей чепуху порет? Оно во сне бывает: сам говоришь, сам веришь, сам в себе сомневаешься.

Про человечка он и раньше думал. Только молчал. Сотворишь пакость – ведь не скажешь мамке или там дядьке Штефану: это не я! это букашка в животике! Может, поэтому Вит страшно не любил, когда его внезапно будят. Ты большой еще глаз не продрал, а букашка уже из-под листика остренькое рыльце высунула. Клацнула коленками. Застрекотала. Ухватила чего-то. Дурное оно дело: человека невпопад будить.