Владимир Шибаев - Призрак колобка

– Ближе я.

– Ближе? – удивился Гена. – В мещерские болота бежишь скрыться?

– Ближе.

– …? – поразился подземный проводник. – Куда ж ближе, у Смоленска граница. А ты, я гляжу, не один кисель-карамель получал? Ты мне не зазря не понравился. За оружием на склад хочешь, самоудавец?

– Нет, Афиныч, – возразил я. – Пока сам не знаю куда.

– Ты меня отзадачил. Ну, думай, емеля. Ежли проводить – готовь тити-мити дяде гене. Лады, сейчас еще одна профукает… по расписанию возют, и вертухаемся.

С десяток минут мы еще просидели, по-мышиному сжавшись в норке, я заодно теребил дверку, основательно, застарело застрявшую в гнилом коробе, и сопроводили взглядом еще одну груженную телегу с воинским добром, прущую без разбора пути на Восток. И вернулись по лазам в подбрюшье Краеведческого музея, бесконечного в разнообразии своих аттракционов.

Огрызок ночи нам, путешествующим по крышам ада, уже не работалось, и мы молча сидели на куче тряпья, техник дымил, а я благодарно глотал этот дым.

– Ты, вообще-то, парень веселый, – сообщил мне совершенно не новость сосед по палатам. – Парень ты не дурак, намылился. Но гляди, тише едешь, ширше будешь.

– Афиныч, я если день или два не приду, прикроешь?

– В приходе проставлю, а заработок по табелю не дам. Кто не работает, тот лапу пускай у мишки сосет.

– Спасибо. А кому это они ружьишки возят? – скромно продолжил я. – И тем, и этим?

– Не лезь ты в херовину, херувим. Реже чешешься, дольше лысеешь. Часто чешешься, ополоснись и пой, – посоветовал мне опытный вожатый.

Со смены я вышел в восемь утра. Уже знакомый мне латышский стрелок чесал себе спину об штык и лыбился.

– Не хадди так сильнна утромм, – пошутил челове с ружьем. – Атто пулля-турра… Цигарка ест?

Я угостил его завалившейся не туда карамелькой и поплелся домой. После растопки собачьим пометом железного сожителя и соскрябывания с души следов несуществующего ада, я оживил заброшенного и забытого на два дня «Дружка». Вчерашней списочной рассылкой рыдающая Дора вывесила улыбающийся портрет учителя Акима Дормидонтовича и всех его друзей позвала на похороны.

Я стал судорожно, стуча локтями о ребра, одеваться.

Ноги несли меня сами через плотный умственный туман. «Подлюка, гоминид недоношенный Петя», – ругал я в беге предпоследними словами себя же, оставившего старого друга на попечение рехнутой старухи. Через полчаса я увидел свое мерзкое отражение в стеклянной двери акимовой аптеки, дергающее за конец беззвучного звонка. Провизорский центр вымер. Внизу, у порога я вдруг разглядел не замеченную мною из-за мозгового тумана длинную нескладную, как полусложенный циркуль, фигуру специалиста по «Дружкам», худого полного шизоида Алешу. Алеша тихо плакал, полулежа и поджав ноги, как лежал и плакал когда-то в утробе, и еще ковырял в носу.

– Пошли, Алеша, похороним, – позвал я его и потянул за руку.

Он не дался, почти забился в щель под дверь и опять заскулил.

На прощание во «Второй странноприимный дом, задний двор» к десяти, как назначалось Дорой, я уже опоздал. Поэтому с пересадками, на понурых, медлительных, улитками ползущих конках сразу поехал к Восточному кладбищу. «Как то там безмозглая дрожащая Дора управится одна» – такие обрывки таких полумыслей стукали по дороге в пустую голову. Иногда хотелось вскочить и из чего-нибудь пристрелить несчастных малокормленных, ползущих по пластунски конин, а заодно и возниц.

У указанного мне служкой квадрата кладбища увиделась странная картина. Площадку вокруг ритуального стояка заполнила довольно обширная толпа. Пришлось проталкиваться к центру локтями, ловя не слишком нежные взгляды. Возле самого стояка, в который уже были вложены десятка полтора кассет с пеплом ранее нашедших покой, стояла старуха Дора с мечущимися от ветра смоляными космами и прижимала к груди, никому не отдавая, маленькую траурную кассету с прахом учителя, где на цветной старомодной стереофотке смеющийся Аким радостно махал из трех проекций кому-то рукой. Я обнял старую, поцеловал в щеку и на время отошел.

Почему столько людей? – поразился я. Через нагрудный громкоговоритель вели помпезные траурные речи профессора Фундаментального университета, толстые и тонкие нищенски одетые дяди со сбивчивой речью, усыпанной хвалами, кашлем, учеными терминами и сморканиями в нечистые, огромные, как простыни, платки.

Провизоры из Аптекарского союза инвалидов, седенькие картавые уродцы с непомерно оттопыренными, привыкшими за жизнь во всему чутко прислушиваться ушами, вытягивали по черепашьи шеи и вспоминали и зачитывали длиннейшие списки лекарств, которыми Аким их в свое время выручил. С датами и объемами.

«А то пациент загнул бы жизнь… окончил дорогу до назначенного срока… совсем бы… эх, что вы скажете…» – смахивали они слезу и удалялись, забыв вернуть громкую связь.

Оказалось, так многие знали Акима и многие пришли именно сюда. Я пробрался на обочину толпы, чтобы чуть посидеть в сторонке, и здесь увидел чумную картину: на похороны притащились какие-то студенты, они стояли группкой и по команде разыгрывали на их счет траурную процедуру. Девушки и парни глубоко кланялись, потом синхронно подпрыгивали ноги врозь и хлопали в ладоши. Тут же снимали с рукавов траурные черные ленточки, махали ими и, сызнова надев, повторяли все вновь. Чумата какая-то. Дальше – хуже. У ближнего дерева носились школяры, играя в салки тяжелыми ранцами, и если кто был ранцем отмечен, то орали «Помер». Лишь очкастый отличник, получающий больше других по спине, увещевал шалунов, бормоча: захотели проститься… сделали вам добро… будьте соответствовать…»

Из центра церемонии от громкоговорителя раздалось бренчание гитары и декламации стихов. Пара замазанных татуировками девиц и здоровый лоб с серьгами по лицу пели про «истовый зов комаров» и «ужаленного в сердце любовью к падшим» старого аптекаря. Довершением идиотизма панихиды оказались фокусники и факиры, проталкивающиеся к центру, выпускающие огонь изо рта, вращающие хула-хуп и плачущие длинными слезами-конфети, чтобы показать усопшему свое мастерство.

Да, а я ничего не знаю, не умею плакать даже обычными слезами, подумал Петр про себя. Потому что виделся я себе как бы со стороны – лишний человек, пришедший проститься. Даже стиха толком не знаю, укололся Петр шипом, давно отравленным эгоизмом. У деревца я сел на глину, холодную в наших краях в эту гнилую ноябрьскую пору раннего апреля или позднего октября.

Вдруг в мои печальные самосозерцания влезла чужеродная грубая длань.

– А вот и он, невзрачный воздыхатель отечественных неземных монашек! – крикнула надо мной, пассуя руками, разряженная в черные кружевные кринолины и пелерины плотная статная особа в темных перчатках и с печальным оскалом черного горностая на плече.