Сергей Яковлев - Письмо из Солигалича в Оксфорд

Я уже успел ее разглядеть: она была в скромном плаще и сером тонком свитере, вся чистенькая и аккуратная. Добросовестная жена какого-нибудь ветеринара или столяра возвращается из столицы с покупками дл семьи.

- Зачем завидовать, кому? - Она снова трогательно наморщила свой лобик. - У каждого своя судьба. Я бы не хотела брать на себя чужие неприятности, мне хватает своих.

- Вы всегда жили в Чухломе? - жестоко спросил я.

- Ну, как вам сказать...

- А когда вы смотрите дома телевизор - желаю вам, конечно, чтобы он был цветным, - вам не хочется стать Мадонной или, на худой конец, Аллой Пугачевой? Не хочется пройтись в лучах юпитеров, легко прошуршав золотистой юбкой и сверкнув настоящими бриллиантами, или победить в конкурсе фотомоделей, или отдохнуть на Азорских островах, или забраться в собственный мерседес и жевать, жевать, жевать бесчисленные Сникерсы, Баунти, Твиксы...

- А также Педигри пал6, - дополнила она не без юмора.

- Тоже неплохо. Так вам хочется всего этого - хотя бы для своих детей? Кстати, есть они у вас?

- Двое. Дочке уже девять, а сыну три годика.

Ну вот. Вам не кажется, что рожать детей в этой стране, при наших-то с вами возможностях, - все равно что заведомо давать жизнь слепоглухонемым, безруким и безногим, каким-то беспомощным обрубкам человеческого тела?

Молчание.

У дочки малокровие, - наконец тихо заговорила она, глядя на меня из темноты очень внимательно. - Я стараюсь ее подкармливать, езжу за продуктами... Ведь это поправимо, верно? Ну а насчет зависти... Каждому хочется чего-то такого, чего у него нет. Даже Пугачевой. Даже Мадонне, наверное. Почему вы ее назвали? Я мало ее слышала, но мне не нравится, как она поет.

Похоже, я недооценил свою попутчицу. Черт знает, почему я назвал именно Мадонну! Я-то ее и вовсе никогда не слышал. Видел только в лондонском книжном магазинчике фотоальбом с изображениями ее симпатичного полуобнаженного тельца, обтянутого детскими рейтузиками. Беби с титьками - так, кажется, называется в переводе на полурусский этот новомодный невинный имидж.

- Вы были за границей, - задумчиво произнесла попутчица, когда я во всем признался. Если бы в салоне горел свет, она увидела бы, как запылало мое лицо. - Мне тоже хочется. Когда-нибудь, наверное, побываю. Это все равно что кожаная куртка...

- Кожаная куртка? - удивленно пробормотал я. - При чем здесь кожаная куртка?

- Да просто. Сейчас все их носят, как и за границу все почти ездят. Просто с ума сошли на этих куртках. Зависть портит характер, вы правы, нам просто нужно щадить друг друга. А еще полезно иногда ставить себя на место того, кому завидуешь. Представьте, вам сейчас предложат важный пост с большим окладом, персональной машиной и госдачей. Разве откажетесь? Разве не забудете на время о тех, кто всего этого лишен? Обо мне, например, да и о себе самом, какой вы сейчас... Вам будет казаться, что вы имеете на это исключительное право, что вы это заслужили какими-то личными качествами: знаниями, там, умом, прилежанием, не знаю чем еще. Но ведь так про себя думает каждый!

- Вы меня так уговариваете, словно жалеете...

- Конечно. Я и себя иногда жалею. Есть люди богатые, есть ловкие, есть просто удачливые, только это не повод, чтобы все остальные лишали себя сна, верно?

Вы где учились? - спросил я, окончательно растерявшись.

- О, у меня много профессий, - улыбнулась она. - Сначала училась на сварщицу. Строила дома, бегала по высотным перекрытиям... Потом устала от этого, начала серьезно учиться шить. С детства люблю чертить и рисовать. А когда увидела, что и тут мне все удается, принялась читать книги...

В этой жизни, оказывается, было возможно все. Можно было выучиться где-нибудь в Оксфорде или Кембридже на сварщицу, а потом, заскучав в незатейливой университетской дыре, вернуться к себе в Чухлому... Мне вспомнилась пышноволосая Алиса в Оксфорде. Она так тосковала по оставленным в Москве маме, бабушке и дедушке! Ей редко удавалось видетьс с ними. На зимние каникулы она собиралась в Швейцарию, покататься на лыжах, - это было и ближе и дешевле, чем ехать в Москву. Да и как-то естественнее, если глядеть оттуда. Но я чувствовал, как ей туда не хочется, как уже надоела ей вся эта однообразная европейская жизнь - вдали от Москвы, от центра. Западна Европа вместе с Британией вдруг предстали передо мной не слишком большой провинцией, где люди просто помирают со скуки. И еще раз такое же чувство заброшенности возникло в разговоре с Аликом Борисевичем. Он держался с достоинством, напускал даже на себя важность, но это была поза отставленного от дел генерала или министра, какого-нибудь Меньшикова в Березове, и весь европейский антураж Алика представился мне в ту минуту не значительнее меньшиковского тулупа. Это было не мое, их чувство, всего лишь передававшееся мне... Сейчас, вспомнив тогдашние ощущения, я с тихим смехом объяснял новую точку зрения на Европу своей попутчице. Париж и Лондон, не говоря уже о каком-нибудь Копенгагене, скучные провинциальные городишки. Истинная столица в Чухломе. Или, может быть, в Солигаличе, куда я еду?..

В Солигаличе еще лежал снег. Во дворе громоздился покрытый хрупкой корочкой наста сугроб. К двери в ботинках можно было подобраться лишь вдоль самой стены под выступом крыши, где весенняя капель пробила в снегу ледяную дорожку.

Я помнил этот дом стоящим почти прямо, с каждым годом он все больше клонился. Внутри были сени, темный чулан, две небольших комнаты и кухня. Комнаты и кухня разделялись тонкими дощатыми перегородками, в дверных проемах вместо дверей висели засаленные шторки. Из коммунальных удобств имелись лишь электричество да радиоточка (розетка для репродуктора). Самый грязный угол на кухне занимал рукомойник с большим ржавым тазом под ним.

Впрочем, о грязи можно было бы и не упоминать. Когда-то, при жизни тетки, дом содержался в относительном порядке. Время от времени тетка сама белила потолок и печку, оклеивала стены, красила пол. Комнаты были заставлены кушетками, комодами и тумбочками с разнообразными кружевными накидками, полы покрыты разноцветными самодельными ковриками из лоскутков и покупными льняными дорожками. Даже вечно сырой угол с умывальником не слишком портил впечатление от жарко натопленной светлой кухни.

Теперь все было иным. Бумага на потолке и стенах покрылась пятнами плесени и кое-где отстала, из прорех торчали клочья пакли. В пазах под обоями шныряли мыши. Свет едва проникал через мутные оконца с двойными рамами. Из прежней обстановки остались грубо сколоченный из нестроганых досок стол, два колченогих стула, железная кровать с тощим ватным матрацем да пропахший постным маслом и мышами, до трухи съеденный древесным червем шкаф на кухне - остальную мебель тетка перед смертью либо раздарила, либо продала за гроши. Гнетущее впечатление усиливал до костей пронизывающий холод, застоявшийся в этих стенах с зимы.