Ника Созонова - Сказ о пути

Реальность — цвет серый

Леля плакала на кухне. Она умудрялась делать это бесшумно, но Алексей все равно знал, когда подобное происходило. И хотя потом она старательно красила глаза и пудрилась, чтобы скрыть красноту и припухлость, он все равно замечал.

Его раздражала позиция безропотной мученицы, которую она приняла. Леля воспринимала его как свой крест, тяжкий крест, который несла смиренно, опустив очи долу. Он мучал ее сознательно, но не нарочно. Каждый день он заново окунался в отвратительную, вязкую и горячую зыбь, поглотившую все прежние чувства и настроения, и упрямо тянул ее за собой.

Леля считала его психически нездоровым. Как и психиатр, к которому он все-таки сходил, уступив ее настойчивым уговорам. Алексей не простил ей этого визита. Он перестал подпускать ее к себе, не позволял ласкать и даже просто касаться.

Он не делился с ней истинными причинами своего состояния и в то же время находил тысячи поводов, чтобы придраться. В равных пропорциях в нем жило отвращение к ней и сознание полной невозможности без нее жить. Он был и садистом, и мазохистом — раня ее, истязал и себя в той же мере. И еще он начал пить, пытаясь убежать в алкогольное забытье, как прежде бежал из мира в мир.

— Сегодня так снежно, так хорошо! Может быть, поедем за город? Прокатимся на лыжах, возьмем напрокат. А если не умеешь, то на санках!

Она вошла в комнату, жизнерадостно улыбаясь. Только красные пятна на скулах да порозовевшие белки глаз твердили иное, чем натужно растянутые в улыбке губы.

— Не стоит — я не люблю снег.

Он ответил сухо и отрывисто, словно не произнося слова, а сплевывая их.

— Тогда в кино пойдем! На новый американский ужастик — давно хотела его посмотреть.

— Хотела, так иди. У меня сегодня день отдыха от твоей Натальи. И я бы хотел провести его в тишине и спокойствии. И желательно в одиночестве.

Наталья была тем самым психиатром, к которому его таскала Леля. Наверное, она и впрямь была хорошим специалистом: после пары сеансов общения с ней он уже почти не сомневался в том, что его воспоминания — лишь последствия тяжелейшей травмы, бред воспаленного мозга. Правда, легче ему от этого не становилось. Наоборот — после каждого сеанса он чувствовал себя все паршивее, и безысходность плотнее сгущалась со всех сторон.

Леля присела на кресло-качалку и принялась в траурном молчании натягивать сапоги. Алексей бездумно следил за ее манипуляциями. Думать в последнее время становилось отчего-то все тяжелее — в голове словно поселилось нечто мутное и желеобразное, что никак не удавалось ни прогнать, ни оформить.

— Скажи, ведь у нас правда когда-нибудь все наладится? Все будет хорошо?.. — Голос был жалобный.

Леля стояла уже одетая. Мех капюшона обрамлял осунувшееся лицо, делая похожим на оголодавшего одинокого звереныша.

— Все зависит от твоего поведения.

— От моего? — Она выразительно посмотрела на него. Повернулась было к дверям, но все-таки не выдержала, сорвалась: — Пожалуйста, измени что-нибудь! Я не могу так больше! Что я сделала, в чем провинилась, что ты так ведешь себя со мной? Я в лепешку разбиваюсь, чтобы тебе было легче, было комфортнее. Прячу свою боль, свою грусть, чтобы, не дай бог, не нарушить твое пожирание самого себя. А ты с каждым днем становишься все дальше и дальше. Но ведь я не тряпичная кукла, которая не ощущает, когда в нее втыкают иголки! Я люблю тебя, очень сильно люблю, но пойми: я не могу питаться только одной своей любовью. Мне нужна хоть крохотная отдача. Нужно хотя бы знать, что я необходима тебе, что все это не зря.

— Ты мне не нужна.

Отвернувшись, он барабанил пальцем по подлокотнику кресла. На самом деле ему хотелось сказать — закричать — иное: «Ты нужна мне, очень нужна! Неужели ты не понимаешь, что ты — единственное, что держит меня здесь?! Да и вообще где бы то ни было. Но ты мне не веришь, даже ты мне не веришь — и такой я принять тебя не могу».

— Значит, я могу уйти и больше не возвращаться?

— Ты можешь делать все, что захочешь, это твое право. Но я не гоню тебя. Ты когда-то клялась, что сможешь вынести меня любого — больного, безумного. А теперь сбегаешь. Тебе не кажется, что это трусость?

— Ты обвиняешь меня в том, что присуще тебе самому. Кажется, в психологии это называется проецированием. Я вернусь — потому что это нужно тебе. Тебе, а не мне. И еще — потому что пока я не могу отыскать в себе гордости, но когда-нибудь я обрету ее, и тогда тебе будет так же плохо, как мне теперь.

Она вышла. Даже дверью не хлопнула. Добрая, хорошая, почти идеальная. Жертвенная. Как же его бесила эта жертвенность!..

Алексей поднялся и прошелся по комнате. Ему было тесно здесь. То, что когда-то казалось уютом, теперь выглядело мещанским, и ему претило находиться в этих золотисто-зелененьких стенах. Одевшись, он тоже выскочил на улицу.

Холод, снег, фонари, тупики…

Этой ночью он не вернулся домой. Провел ее в каком-то дрянном баре, рассматривая тощих стриптизерш и снулых официанток.

Под утро к нему за столик подсела размалеванная девица. То ли шлюха не первой свежести, то ли просто алкоголичка. Фраза, которую она выдавила с пьяной ухмылкой, прозвучала странно. Совсем не так, как должна бы звучать в подобном месте и контексте.

— Расскажи мне сказку, странник. Расскажи мне сказку твоей жизни. Я устала от лживых историй, мне хочется были.

Он давно разучился удивляться, но сейчас почти испытал это чувство: настолько не сочетались слова женщины с ее внешностью и запахом перегара, исходившим от аляповато накрашенных губ.

— Простите, вы меня спутали с кем-то.

— Нет, мальчик, это ты запутался. Только вот в чем? И где для тебя выход?

— Начнем с того, что я давно не мальчик и мне не нравится, когда меня так называют. Вы, собственно, кто?

— Я проводник. Меня упросили помочь тебе, но я не смогу этого сделать, если ты сам не захочешь и не поможешь мне.

— Я брежу. — Алексей откинулся на спинку диванчика и прикрыл глаза. — Наталья — это мой психиатр — предупреждала, что могут возникнуть зрительные галлюцинации, что моя болезнь прогрессирует. Я ей не верил, а вот теперь убеждаюсь в ее правоте.

— Бедный, как же тебя исковеркали. Как сумели заставить перестать быть самим собой… Мне жаль тебя, очень. Но нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить при большом желании. Зачем ты здесь, что ты здесь обрел? Расскажи мне свою сказку, путник. Позволь мне…

— Убирайся! Моя сказка скучна и убога. Я жалкий сумасшедший, а ты — мое видение. Мой бред. Не стоило, видимо, отказываться от приема таблеток, которые мне прописали.