Вячеслав Куприянов - Башмак Эмпедокла

- Ну, и как вас обменяли?

- Мне вручили авиабилет Лос-Анжелес -Нью-Йорк -Брюссель -Москва, супермены сопровождали меня до Брюсселя, потом меня должны были встретить в Шереметьево. От идеи побега я отказался сразу же, у меня был видеоплеер и другой тяжелый багаж, я воспользовался тем, что супермены не имели багажа, и я за счет этого мог провезти тройной груз, такая возможность подворачивается не часто, вы уж мне поверьте. Кроме того, рассчитывая на особую встречу в Шереметьево, я мог не опасаться нашего таможенного досмотра и захватил с собой немало запрещенной тогда литературы.

- И эти книги сейчас здесь в вашей библиотеке?

- Частично здесь, а часть я отправил по просьбе Баруздина, он тогда вел журнал оДружба народовп, в баруздинскую библиотеку Нурека, тогда в Нуреке ожидалось, что все больше народу будет читать по-русски.

- А что за книги?

- Много, все не упомню. Сейчас их уже на каждом развале увидеть можно, а тогда - подпольная литература... оАвстралийские аборигены о русском сексеп, оТолстой как зеркало для бритьяп, оНоменклатурап, оКак нам обуздать Россиюп, оТретье ухо оккультизмап... Еще Библию прихватил из гостиницы Беверли Хиллз.

- Агента, или, если его можно так назвать, вашего контрагента удалось увидеть?

- Это не было предусмотрено. При таких обменах, если они неэквивалентные, случались трагедии: агент, понимающий, что его контрагент более значителен, то есть более опасен для его державы, способен в последний момент уничтожить своего контрагента, даже если он жертвует при этом собственной жизнью. Поэтому наша сторона настояла на том, что мы друг друга не увидим, но будем пролетать на одном уровне в определенной точке между Брюсселем и Лондоном, супермены показывали мне в иллюминатор этот Ил-62, заверив, что из него в меня никак попасть невозможно, но я даже не повернул головы, я был занят написанием эссе оХаос и его прогрессп. В этот момент раздался звонок. - Уж не агент ли? - воскликнул я, а мой контрагент вскочил, схватился за кобуру и выхватил из нее пистолет, замер и обратился ко мне: оНа всякий случай, пойдем со мной!п. Он высунулся в амбразуру, я не слышал его переговоров, но дверь он все-таки открыл. Вошел средних лет человек, в плаще, хотя на дворе стояла сухая погода. В руках у него было по чемодану. - Руки вверх! - скомандовал поэт. Вошедший выпустил чемоданы и поднял руки, застенчиво улыбаясь. - Извините, Христа ради, я не могу по известным причинам назвать себя. Но я ваш давнишний почитатель...

Поэт молча опустил пистолет.

- Та-ак. Опустите руки, спокойно. Вы что, ко мне жить собрались? С чемоданами?

- Понимаете, - мялся вошедший, - мне давно хотелось вам сделать что-нибудь приятное. Я у вас не задержусь... Я, так сказать, давно слежу за вашим творчеством... Я слышал, что вы готовите обширное собрание ваших сочинений... И вот... Мой посильный вклад... Вошедший показал на чемоданы.

- Что?! - вскричал поэт. - Это ваши графоманские сочинения? Мне? Вы что, больной?

- Никак нет! Успокойтесь, пожалуйста. Я только выполнял свой долг. Я ухожу.

- Ступайте, ступайте, и забирайте свои чемоданы!

- Никак нет, это - ваши чемоданы. Извините, по долгу службы, а теперь в свете гласности и последних решений... Словом, это вам для собрания. За много лет. Ваши телефонные разговоры...

- Телефонные разговоры? - воскликнули мы с Померещенским.

- Телефонные разговоры, - еще раз подтвердил гость. - С точной датировкой, а где нужно и с идентификацией собеседника. Я считаю, что я выполнил свой долг перед российской культурой. Извините еще раз. Честь имею кланяться! - Гость попятился, сделал кругом и уже решительно исчез.

- Черт возьми, бывает же такое! Вот вам и секретный агент! - поэт был явно ошеломлен. Я был не менее ошеломлен, но пришел в себя гораздо скорее, ведь это, собственно, не меня касалось. Поэт же еще не выпускал из руки пистолет, на что я и поспешил обратить его внимание:

- А если бы вы вдруг в него выстрелили?

- А, - поэт махнул рукой с пистолетом, - ничего страшного, обыкновенный пугач, газовый пистолет, - и тут внезапно грохнул выстрел, меня обдало чем-то горячим и я потерял сознание. * * *

...Меня то поднимало, то опускало из

пучины, пучины, нет, пустыни, пустыни,

нет, паутины, паутины, и предо мной

в сиянии, нет, во мраке, нет, в тумане

сидел на шести ногах шестиногий паук,

нет, шестикрылый поэт Померещенский

и делал на моей груди углем татуировку:

сердечко, пронзенное стрелкой, и слова:

восстань, и виждь, и внемли, и обходи, и жги

отчего меня снова бросило, запеленало в паутину, заткнуло рот и отключило сознание и подсознание. * * *

...Я всплыл медленно со дна

пучины, нет, я поднялся

со дна пирамиды вместе со

своим саркофагом в ее вершину

но она была заткана паутиной

где сидел шестиногий поэт

который ко мне подбирался

шепча: восстань, и виждь

и попробуй еще что-то сделать глаголом

отчего я снова в страхе провалился сквозь собственное подсознание, где меня еще преследовали чудовищные два слова: авидья и шуньята.

* * *

Очнувшись, я увидел склоненное надо мной лицо миловидной блондинки, я еще не мог понять, где я, на полу валялся черный парик, еще что-то черное, я понял, что это - чадра, потом я увидел бледного поэта и догадался, что это Померещенский. Я взглянул на правую руку поэта и с удовлетворением отметил, что держит он в ней не оружие, а бокал виски. Он снял и френч, облачившись в шелковый халат, расписанный драконами, а в углу мирно бубнил телевизор: похороны за счет правительства, а теперь минута рекламы - только для состоятельных клиентов - бронежилеты для служебного пользования и бронешорты, если вы отправляетесь на отдых...

- Лежи, лежи, - засуетился надо мной поэт, - уж и не знаю, как просить прощения. Никак не ожидал, что так получится, это все - взаимодействие прибора с объектом... Я и сам наглотался, хорошо еще обычный слезоточивый газ, а не нервно-паралитический.

- Хорошо, - пролепетал и я.

- На вот, выпей, - он подал мне бокал.

Я поднялся с дивана и сел. Глоток виски был мне весьма кстати.

- А что вы ощущали в отключке? Если бы вы не ожили, я бы, честное слово, сам застрелился. И все-таки мне как художнику не терпится услышать, что вы пережили, ведь вас не было с нами целую вечность!

Я уже привык, что ко мне обращались то на ты, то на вы. Возможно, это имело какие-то стилистические нюансы. Мне самому между тем стало интересно, смогу ли я по свежему своему же следу воссоздать, что промелькнуло в моем отключенном мозгу.

Я лечу, распластав руки, в собственное отражение в зеркале, зеркало лежит внизу, в глубине, словно в жерле вулкана, которое расширяется, я не могу достигнуть дна-зеркала, оно растет, и растет мое в нем отражение, зеркало раздвигается до размеров пруда, по краям которого темные следы прибрежных деревьев, они вращаются, пропадают, стягиваясь к берегам, пруд растет до пределов озера, я уже не могу связать свое отражение воедино, руки еще стремятся схватиться за убегающий берег, озеро раздвигается до размеров моря, волны размывают мой ускользающий контур, и холод заполняет мою нарастающую пустоту, подобно ветру, дующему из глубины зеркала, ставшего уже океаном... Я пытался найти свое лицо, но океанское зеркало разбилось на осколки, и они тоже стали удаляться, улетать, я только не понятно каким органом сознавал, что в каждом осколке улетает нечто, связанное со мной. Из глубины всплывало навстречу мне чужое необъятное лицо, оно называло Слово, имя, сплеталась паутина слов, по ним можно было спускаться еще глубже, по медленному вихрю развивающейся спирали, спуск, скольжение и паденье сдерживались ткущейся сетью слов, пока ячейки сети не смыкаются настолько, что образуют прозрачную твердь: взгляд еще может проникать сквозь нее, но твердь начинает отталкивать взгляд, отталкивать Слово, отталкивать речь, и речь стремится проникнуть внутрь, пробиться сквозь твердь, прогрызть ее, но твердь не дается, и речь съедает свои слова, слово за словом... Потом... Все возвращается вспять, но гораздо быстрее, чем развивалось вначале, океан, море, озеро, пруд, над прудом мелькание бабочек, их крылья наносили тепло на мое лицо, потом от их щекотания вздрогнули мои ноздри, дыхание вернулось ко мне и я очнулся... но мне еще долго казалось, что я лечу где-то высоко, распластав руки.