Петр Воронин - Прыжок в послезавтра

Валентин только молча развел руками. Когда-то его считали смелым в замыслах инженером. Но замахивался он — да и то в мечтах! — разве что на гидростанцию где-нибудь в теснинах Енисея и Лены или на плотину между материком и Сахалином. Сравнить ли его смелость с тем, что делали и о чем мечтали нынешние люди?!

Халил дружески обнял его за плечи. Эля ободряюще улыбалась. Если бы он был в состоянии отблагодарить их за внимание и дружбу!

А потом он вспомнил об опасности, которую занесло неведомо из каких глубин космоса и которая сгубила экипаж «Артура», а теперь прячется где-то в черной бездне. Кто там, в безжалостном шаре? Неужели не понимают пришельцы, что убийство ни в чем неповинных людей — не просто жестокость. Убийство безрассудно!.. Ох, слова, одни слова… Ему ли забыть военные годы и смерть, смерть на каждом шагу.

Селянин впервые со взрослой, почти отцовской обеспокоенностью посмотрел на своих товарищей. Они были неизмеримо образованнее и нравственно совершеннее, чем он. Но они не испытали, что такое война. А он испытал и в этом отношении был мудрее их, и в случае беды мог оказаться полезным. Лишь теперь он не просто рассудком, но и сердцем понял, почему приходил к нему Локен Палит. Ведь и председатель Всемирного Совета не был осведомлен о каверзах мозга, работающего во имя смерти. Горькое это было преимущество — знать о смерти больше других.

…А в море продолжались дельфиньи учения.

Филипп Чичерин снова проявляет характер

Способность человека переносить невзгоды имеет пределы, и Валентин познал это на собственном трагическом опыте. Заблудившись в тундре, он смог сопротивляться морозу лишь двое суток. А потом — небытие, смерть. После восстановления Валентин попал на обновленную Землю. Материальное благополучие здесь было доступно всем, как воздух. Забота об уюте, более того — о комфорте стала нормой, а каждая вещь, машина, здание словно впитали в себя живую красоту. Но ко всему этому Валентин привык с легкостью, которая удивила его самого. Более того, он, пожалуй, возмутился бы, исчезни, например, мебель, самостоятельно принимающая удобную для его тела форму, автоматы, регулирующие силу света, влажность и температуру воздуха, включающие музыку. Нет, он по-прежнему был осторожен в обращении с предметами, которые окружали его. Однако той трепетной боязни разбить что-либо, которая была у него во время обеда в «синей молнии», уже не возникало. Вот это и удивляло. Оказывается, не существует предела тому добру, которое человек способен принять!

Зато в обществе людей он чувствовал себя совсем не так уверенно, как в мире предметов. Нет, никаких обид не было. Лишь профилактор Филипп Чичерин осмеливался досаждать ему врачебными запретами.

— Не моя и не твоя вина, что таким фейерверком все волнения, — говорил он. — Норма никак не восстанавливается, и ты не просись в дальние поездки. Ты и с дельфиньих островов приехал взбудораженный. Я уже поругал Халила с Элей. Зачем им было — о серьезном? Лучше бы что-нибудь веселое рассказывали.

— Сказочки, как ребенку? — рассердился Валентин.

— Не обязательно сказки, но и не мировые теории. Всему свое время.

Однако и Чичерин был непреклонен, только когда речь шла о здоровье. А вообще-то он был покладистым парнем. Если вся компания улетала в горы, он просил взять его с собой. Затевались игры, он был неистощим в выдумках.

О Халиле с Элей и говорить нечего: все свое время они отдавали Валентину и, казалось, были готовы выполнить любой его каприз, а не только разумное желание.

И все-таки Селянину было не по себе. Предупредительность друзей иногда раздражала. Он не хотел, чтобы его опекали. Ему было привычней заботиться о других.

В один из вечеров собрались у Филиппа перед видеопанорамой — ждали, что выступит знаменитый оперный певец. Эля была восторженной поклонницей его таланта. А Халилу не нравился излишний рационализм певца.

— Очень много от ума, — утверждал он. — Совсем мало от эмоций, от души…

— Как ты можешь так несправедливо! — возражала Эля. — Сейчас убедишься — он великий артист!

К сожалению, концерт по какой-то причине отменили. Все испытывали досаду. А на Валентина навалилась тоска. Филипп уселся перед каким-то, напоминающим орган, инструментом и заиграл. Нет, это был не орган. Казалось, звуки большого оркестра раздаются в комнате. Необыкновенность инструмента, прозрачная, как небо в час рассвета, мелодия…

Потом они пели. Сначала — Халил, Эля, Филипп. Песни были очень разные и о разном. О сине-зеленых волнах океана, которые не признают покоя, бьют и бьют в черную грудь скалы, уверенные: камень в конце концов будет подточен, сломлен их упорством. О планетолетчиках, попавших в беду на далеком застывшем Плутоне. Двое из них пожертвовали собой, чтобы третий смог вернуться на Землю…

Пели негромко, для себя, и еще, конечно, для Валентина. И его попросили что-нибудь спеть.

Он не смог отказаться. Запел одну из самых любимых,

Бьется в тесной печурке огонь,На поленьях смола, как слеза…

Грустная и суровая песня. А он вспомнил, как брел по тундре в последние двое суток своей прежней жизни. И песню, которую повторял тогда, как заклинание, тоже вспомнил.

…Пусть гром гремит, пускай пожар кругом.Мы беззаветные герои все,И вся-то наша жизнь есть борьба, борьба…

Он оборвал песню где-то посредине и, торопливо попрощавшись, спустился к себе.

Утром Филипп виновато признался:

— Вот вчера, когда ты убежал… Я подумал, что с тобой нельзя, как с другими… Такой характер деятельный, непоседливый… А я только о спокойствии…

— Тошно от твоего спокойствия! Удавиться можно от такого спокойствия!..

— Вот-вот… — с неожиданной радостью согласился Филипп. — Я советовался тут… Поругали меня: почему один решал. Правильно в песне… Ну, что жизнь — борьба… В общем, можете ехать, куда вздумается. Лишь бы на Земле, а не на Луне или еще дальше в космосе.

Валентин в первое мгновение даже не поверил, что понял правильно, хлопнул Филиппа по плечу:

— Спасибо! Ты отличный парень. И медицина ваша блеск да и только, если помогла тебе догадаться. Преотличная наука!

Получасом спустя собрались вчетвером. Халил бурно радовался:

— Замечательно, Филипп, ах, как замечательно! Мы всю землю оглядим, все покажем. Давно бы надо разрешить, дорогой.

В глазах Эли тоже была радость. Однако вела себя девушка намного сдержаннее. Видимо, поэтому Филипп обратился к ней.

— Знаешь, мне очень бы приятно — вместе с вами, а?