Евгений Филенко - Блудные братья

— А девочку четырнадцати лет ты не встречал?

Никакой реакции.

— Ты хочешь, чтобы я подольше тебя гладил?

Пес на всякий случай покрутил обрубком хвоста.

По укушенной руке от жгута к локтю и ниже распространялся неприятный зуд. Пальцы набрякли горячей кровью. Голова слегка кружилась. На этом неприятные ощущения исчерпывались. Означало ли это, что они происходили от неведения и излишней мнительности?

Кратов похлопал пса по складчатой шее.

— Идем, познакомишь меня со своими друзьями. Только не прикидывайся, что у тебя нет никаких друзей…

Зверь и не думал прикидываться.

Он тяжело трусил чуть впереди, изредка оглядываясь и не отходя слишком далеко, чтобы Кратову удобнее было держать ладонь на его спине. Тому даже не было нужды нагибаться… Застойная вода тухлыми брызгами летела из-под тяжелых лап.

«Не надо… Мы не хотим… Пускай он уйдет…»

— Черта с два, — упрямо пробормотал Кратов. 

 Он сидел на полусгнившем бревне посреди крохотной полянки, скрытой от наблюдения с воздуха сросшимися древесными кронами. С трудом мигал свинцовыми веками, морщился от болезненных толчков где-то внутри черепа, напряженно пытался заставить свой мозг мыслить и оценивать происходящее. Это было почти невозможно. Он плохо наложил жгут. В Звездной Разведке его учили выживать в самых скверных местах и лечить себя всеми подручными средствами. Его учили усилием воли останавливать кровотечение и регулировать температуру тела. Он мог зарастить глубокий порез и вытолкнуть из-под кожи занозу. Разумеется, он мог накладывать шины, давящие повязки и грубые жгуты. Только не в том месте, где халтурно устроенный жгут попросту не удержится. Слишком широкие плечи, слишком много мышц. Досадное упущение… Ночное зрение отказывало вместе с естественным дневным, и оттого все виделось плоскими размазанными кляксами. Ничего так не хотелось, как свалиться с бревна, лечь рядом таким же бревном и тихо лежать, пока окончательно не выветрится сознание…

(На самой обочине которого теплилась вполне здравая мысль: поднести к лицу браслет и кликнуть на помощь. И всех распугать, и все необратимо испортить.)

А возле него ходили кругами, не отваживаясь приблизиться, не ведая, как с ним обойтись и чего от него ждать, страшные призраки. Обросшие ущербной плотью кошмары из горячечных снов. Чудовища, уроды.

Трехметроворостый, вдавленный в землю собственным весом, одышливо ковыляющий на бочкообразных коротких ногах опираясь на скрюченные пальцы обросших вздутыми мышцами рук старина Кинг-Конг. В отвислом его брюхе урчало, маленькие глазки недоверчиво посверкивали под нависшим козырьком лба.

Путающийся в собственных ногах, рахитично кривых и тонких, как тростинки, расплющенный бесформенным тяжелый наростом на спине Конек— горбунок. Под нелепой, словно бы напяленной задом наперед шкурой (шерсть начинала расти от хвоста к шее, заметно при этом редея, так что грива оказалась на холке, а не там, где ей полагалось быть) отчетливо проступали ребра.

Небольшой копытный зверь в густой затхлой шубе, с головой, навечно склоненной под гнетом непропорционально массивных и широко раскинутых рогов. Не то бычок-смоляной бочок, не то неудавшийся эскиз к бубосу.

Совершенно невиданное животное, опознать какое не представлялось возможным: не то обезьяна, не то медведь, только вполовину меньше ростом, со спиной песочно-желтого цвета и нежно-розовым брюхом. Передних лап то ли не было вовсе, то ли они были настолько малы, что прятались в нагрудной шерстке. В глазах-плошках застыло по-детски наивное выражение. К несоразмерно большой голове невпопад приделаны были гигантские круглые уши. Каждое размером с самое голову, они то расправлялись в тщетной попытке соблюсти изначальную эстетику замысла, то безвольно скручивались в трубочки.

Стелющееся по-над вытоптанной травой в жалком подобии кошачьей грации головастое существо, все в лишаях и проплешинах. Крысиный голый хвост нервно схлестывал впалые бока, в падавших на морду лохмах нечесаной гривы опасно щерилась влажная пасть… без единого зуба. Возможно, это предполагалась мантикора.

Знакомый по любимым сказкам неуклюжий и ласковый зверь-хурхамырь (слово придумано и впервые употреблено М. Л. Шаламовым в одном из своих коротких рассказов), во плоти оказавшийся безобразным страшилищем, которому впору не люльки качать да колыбельные мурлыкать, а прямая дорога в дремучий лес, в белокаменные палаты, стеречь аленький цветочек. Лес тут был дремучий, в этом ему не откажешь. Все прочее — совершенно не к месту.

Несуразная грузная тварь на толстых кенгуриных лапах, при таком же толстом хвосте, по мере приближения к крохотной ящеричьей головенке плавно сходившая на нет, что делало ее схожей с детской пирамидкой. В ней самым невероятным образом сочетались динозавровые стати и плотная звериная шерсть… Годзилла-подросток.

И еще какие-то изувеченные до неузнаваемости, фантасмагорические чудища, бесшумными тенями скользившие на самой границе видимости, не имея отваги открыть себя и свое убожество его взгляду. Все до единого больные, жалкие, распространяющие вокруг себя удушливую ауру несчастья.

Только баскервильский пес лежал рядом, умостив жуткую морду на лапах, и от него исходил эмофон, полный довольства и покоя.

Бионты…

— Господи, — шептал Кратов, обхватив раскалывающуюся голову руками, — Бедные, бедные… За что вас так?!

Ушастый зверь подковылял чуть поближе и присел, медленно моргая — белесые полупрозрачные веки едва смыкались на огромных глазах. Приоткрыл безгубый жабий рот, пошевелил тонким серым языком.

— Ты высокий, — невнятно промолвил он. — Мы не знали. Мы думали — идут маленькие…

— Ты умеешь разговаривать? — без особого удивления осведомился Кратов.

— Мы разные, — сказал ушастый. — Есть глупые. Есть молодые. — Наконец, у него обнаружилась передняя лапа, маленькая и пухлая, как у младенца. Он слабым движением указал ею на собаку Баскервилей. — Есть те, что хорошо думает. Почти все. Только я умею говорить… как ты.

— Маленькие — это значит, дети?

— Дети?.. — Бионт выглядел растерянным. — Не знаю. Маленькие есть маленькие. — Он с ощутимым усилием поискал синонимы. — Невысокие.

— Вы прячетесь здесь от маленьких?

— Да, прячемся. Здесь… Мы должны были умереть. Я слышал, маленький говорил. Май… — Рот страдальчески искосился. — Майрон… Да, я помню. Он говорил: не получились. Должны умереть. Жалко. Пусть лучше уйдут. Другая программа.

— Что такое «другая программа»? — напрягая потрескивающие от жара мозги, спросил Кратов.