Андрей Щупов - Бродяга

-- Неужели война?

-- Да нет. Теплоцентраль меняют. Осень на носу. Еще и ураган что-то там напортил, -- Толик рассеянно мял и закручивал собственное ухо.

-- Значит, теплоцентраль? -- Евгений Захарович недоверчиво уставился на Толиково ухо. -- Вот оно, значит, как...

Почему-то подумалось, что ремонт трубопровода может быть военной хитростью -- чтобы, значит, не паниковали раньше времени, не распространяли безответственных слухов. А на самом деле -- война. С раннего утра и с первых часов рассвета. И где-нибудь в Забайкалье уже тайно мобилизуют студентов и школьников, потому что кадровые части уже истреблены и некому садиться в танки и самолеты для ответного удара. Немудрено, что окопы роют здесь, за центральной линией Урала. Нынешний век -- век стремительный. Может, тем он только и хорош, что не придется ждать долго. День, д

ва, и все будет кончено. И ничего не решит одна-единственная винтовка, ничего не решит одно-единственное "ура". Сделав такое неожиданное резюме, Евгений Захарович успокоился. Будь, что будет, а он попробует "не замечать" происходящего. По мере сил. И ничего не надо сообщать Толику. У соседа и так забот хватает...

-- У вас вчера праздник был? -- застенчиво спросил Толик. -- Кто-то смеялся, а потом текло. По стенам, по балконам.

-- Текло? -- Евгений Захарович задумался, озабоченно потер лоб. -- Не помню. Хотя праздник действительно был. Души и сердца... А сейчас вот на работу надо. И тоже как на праздник.

-- Это хорошо, -- завистливо вздохнул Толик. -- Я вот пока только устраиваюсь. Сторожем в детский сад.

-- А что? Замечательная профессия! Все ж таки дети!

Евгений Захарович с любопытством покосился на Толика. Может, так и надобно жить? Все побоку -- и в сторожа? Что он, к примеру, выгадал в своем институте?

-- Дома-то как? Помирились?

-- Помирились, -- Толик понурил голову. Видно было, что ему хочется вздохнуть, но он сдерживается. Евгений Захарович вздохнул за него.

-- Понятно... Что ж, пойду я, Толик. На праздник... То есть, тьфу ты! -на работу.

Они обменялись рукопожатием -- таким крепким и затейливым, словно расставались навсегда. Впрочем, так оно и было.

###Глава 11

Возложив ноги на полированный стол, Евгений Захарович листал подшивку ФИСов и протяжно в голос зевал. Он успел уже отоспаться и чувствовал себя значительно лучше. К проспекту он не притрагивался, дав себе слово даже не глядеть в его сторону. Минусов на сегодняшний день и без того хватало. На этот раз опоздание не обошли вниманием, и телефон то и дело отрывал его от журналов, заставляя морщиться и выслушивать чужое недовольство. Видимо, злополучная новость доползла таки до полчища соавторов, и каждые десять минут кто-нибудь из них спохватывался и, набрав н

омер, принимался журить Евгения Захаровича, для начала интересуясь рабочим настроем, затем выражая недоумение по поводу случившегося и в конце концов твердо надеясь, что ЭТО более не повторится. Евгений Захарович говорил "да", "понимаю" и, прикрывая микрофон ладонью, продолжал зевать, глазом кося в ненавистный потолок. Начиная удивительно скучно, они и заканчивали скучно...

Уже через какой-нибудь час -- монологи соавторов смертельно ему надоели. Он попробовал положить трубку на стол, но в кабинет тут же заглянул Стас Иванович, один из них, легко узнаваемый по озабоченному изгибу бровей, по увертливому и скользкому взгляду. Торопливо подхватив трубку, Евгений Захарович стал на ходу изобретать пространный разговор с директором института. Выждав в почтительном молчании несколько минут, Стас Иванович деликатно замахал руками и попятился к выходу.

-- Я позже, -- шепотом объяснил он, и Евгений Захарович нетерпеливо кивнул.

Как только дверь затворилась, он хряснул телефонной трубкой по клавишам и издал вполне звериный рык. Сгребя в охапку несчастные ФИСы, швырнул их в угол. Поднятый шум принес некоторое удовлетворение. Встав из-за стола, Евгений Захарович попытался волевым усилием выбросить из головы Стаса и звонки, душный объем разговоров и неизбежность прямых коридоров с их пугающим поступательным движением. На мгновение его охватила паника. Что угодно, только не это! Хватит с него коридоров и театральной игры!..

Евгений Захарович нервно заходил по кабинету. В тех же ФИСах он как-то наткнулся на весьма любопытную статейку. Как избавляться от неприятных воспоминаний. Метод был чрезвычайно прост. Воображаемым мелом на воображаемой доске человек должен был написать докучливую мысль и после стереть ее к чертовой матери. Разумеется, воображаемой тряпкой. Единственное невоображаемое заключалось в самой мысли -- той самой, что подлежала уничтожению... Евгений Захарович сел за стол. Может быть, все кругом так и живут? Уже давным-давно, не афишируя своего секрета, и только

он один, ни о чем не догадываясь, мучится по старинке...

Задиристо забренчал телефон. Евгений Захарович стиснул трубку, словно вражеское горло, чуть посомневавшись, оторвал от клавиш. И тотчас противным молоточком в ухо застучал голосок Трестсеева:

-- Евгений? Приветствую! Что же ты, дружочек, с дисциплиной не дружишь? Услышал -- прямо-таки не поверил. Человек на таком ответственном этапе -- и вдруг...

Евгений Захарович припомнил сцену во дворе и, хмыкнув, опустил трубку на колени. Заинтересованно взглянул на часы, решив, что трех минут господину Трестсееву будет вполне достаточно. Пародируя людскую деловитость, секундная стрелка торопилась и вздрагивала, не выходя из положения "смирно". Он терпеливо ждал. Только после того как стрелка отплясала три круга, снова поднял трубку.

-- Ведь положеньице, блин! Ты пойми, нам этот проспект на фиг не нужен. Но ведь заграница, блин! Пристает, спасу нет. Прямо забодала, на фиг!..

Евгений Захарович ошеломленно посмотрел на телефон и даже помассировал пальцами виски. Прямо бред какой-то!.. Он снова послушал.

-- ..а что есть хитрость? Хитрость есть оружие слабого, старик, и ум слепого! Как говорится, хочешь глядеть вдаль, читай Шопенгауэра и отращивай нос, как у Сирано...

Это не походило ни на детину, ни на Трестсеева. Больно уж заковыристо, а, значит...

Убегая от нелепостей, Евгений Захарович испуганно положил трубку и ойкнул. Это письменный стол высунул язык-столешницу и двинул его по ребрам. Зеркальный глянец полировки взмутился, а прямо перед глазами, заходясь в смешливом кулдыхании, захохотала и заперекатывалась пузатая авторучка. Отчетливо было видно, как булькают и переливаются в ее стеклянном животике пузырчатые чернила. И совсем уж ни к месту протяжным журавлиным строем потянулся из коридора хор голосов. Вроде бы запевал Пашка, хотя быть этого, конечно, не могло. Но так или иначе -- голос, очень