Оксана Аболина - Конкурс Мэйл.Ру

Я готовил путь к отступлению, но трусом себя не чувствовал. Я старался предусмотреть разные варианты спасения себя и окружающих меня людей. И надеялся, что удастся это сделать, не уронив человеческого достоинства. Поступать нужно рационально, обдумав каждое свое действие. Я не пойду, например, завтра в храм. Не должен еще раз подвергать опасности отца Иллариона и весь свой приход. Правда, нет гарантии, что если я останусь дома, храм опять не разгромят.

Тут в ящик свалилось письмо от Цыпочки. Снова почти истерика. Судорожные извинения, что радовалась тому, что Ветер — мой друг — оказался на первом месте. А теперь с ним такое вот случилось. А вы не знаете — они не собираются нас всех, вот так, по одному, убить? Или это совпадение? Ветер мог умереть сам? А затем дикий вопль: «Возьмите, пожалуйста, возьмите меня к себе!» Мачеха узнала о конкурсе, она спит и видит, как от меня избавиться! Я вам не помешаю, я хозяйственная, я помогать вам буду, я больше не могу одна!

Я ответил Цыпочке, что как раз обдумываю пути нашего спасения, и не только своей семьи, но и ее в том числе. Возможно, нам поможет один из моих друзей. Пускай выходит на связь, как только напишу ей. Я не успел закончить письмо, как замигал огонек экстренного вызова. Я сбросил ответ Цыпочке даже без подписи, оборвав на полуслове. Что мне опять готовит судьба? Кто там? Фея? Нет, это была не Фея. Меня вызывал SolaAvis. Такого никогда раньше не случалось, и я почувствовал, что мне становится еще более тревожно, чем раньше.

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Я никогда прежде не общался с Одинокой Птицей по быстрой связи. Он, еще больше, чем я, избегал любых видов контакта, по которому его местонахождение было легче высчитать. Конспирация была законом нашей жизни. Тем не менее, сейчас он связался со мной первым.

— Привет, Скиталец! — написал SolaAvis, и я тут же засомневался — точно ли это он. Одинокая Птица имел привычку здороваться и прощаться по-японски. К чему и меня приучил — при общении с ним.

— Охайо, — осторожно поздоровался я.

Он, вероятно, понял мои сомнения.

— Одзямасимас, — ответил он. — Побеспокою, ничего?

Вот теперь все было в порядке. Этикет встречи мы соблюли достойно. SolaAvis был самим собой.

— Да ничего-ничего, — я решил временно забыть о тех многочисленных плюсах, которые он мне поставил в конкурсе «суд общественности» и выяснить, что заставило его связаться со мной. Хотелось бы надеяться, что совесть мучает. В конце концов, она есть у любого. Должна быть и у астраханского анахорета-нинзюку, борющегося с террором.

— Я не ставил тебе плюсы, — коротко сообщил SolaAvis. Я не поверил, тем не менее, возражать не стал.

— Очень хорошо, — откликнулся я. — Они, вероятно, сами появились.

— Я думал, администрация пакостит. Но это не так.

— А как, если можно?

— Я на уши поставил всех хакеров. Мэйл ни при чем. Программу рейтинга пытались сломать с твоего адреса, Скиталец.

— С моего? Как это тебе удалось узнать мой адрес? Он ведь защищен.

— Хакер дал. Давно.

— Ты и Ветра, получается, адрес знал?

— Знал, да. Но к его смерти я отношения не имею. Ветра старались спасти. Кто-нибудь еще мог выходить с твоего компа?

— Нет, никто, мой комп защищен паролем.

— А в местной сетке?

И тут у меня в голове всплыло: Длинноухий. Я подключил его к Интернету через свой компьютер, чтобы он также, как и я, был защищен. Мало ли напакостит чего малец в сети? Длинноухий лежал в соседней комнате, совершенно больной, носом к стене, а ноутбук стоял здесь, рядом. Я еще утром забрал его, чтобы Длинноухий больше не лазил смотреть информацию по рейтингу, из-за которой, он, как мне казалось, мог заболеть. Я включил ноутбук, но система запрашивала пароль, без него я не мог загрузиться. Пароль знал Ушастик, но разговаривать он сейчас со мной не хотел — с этим надо было смириться.

— Ты еще здесь, SolaAvis?

— Да.

— Возможно, мой сын пытался как-то меня спасти.

— У него это плохо получилось. Теперь все твои минусы превращаются в плюсы.

— Он ребенок еще, напортачил чего-то. Вероятно, он хотел сделать наоборот.

— Наоборот было защищено, Скиталец. Это была ловушка.

— SolaAvis, прости, что я подумал на тебя. Даже предположить не мог.

— Ий дэс. И знаешь, будь внимателен. Враг на тропе. Оясуми насай.

— Оясуми насай.

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Я очень устал. Просто смертельно. Хотя слово «смерть» мы должны всегда иметь перед своим внутренним взором и помнить о том, что в любой момент можем предстать перед Всевышним, тем не менее, я не хотел его слышать, его видеть, его думать. Мне не нравилось, что так или иначе оно прыгало в моем сознании, что я слышал его даже в простых фразеологических оборотах как предвестие беды. Тяжелый день. Обычный очень тяжелый день. Снился кошмар. Заболели дети. Погиб Ветер. Моя мечта — уехать в Дивеево — оказалась нереальной. Непростой разговор с Хиппой, нападение Найды. Однако, есть ведь и кое-что хорошее: у меня нет больше оснований подозревать в предательстве Хиппу и Одинокую Птицу. И Длинноухий, сукин кот, бедолага, хотел спасти меня, не сумел, но все же — старался. И может быть, Шаман поможет все же?

С такими мыслями я прошел в детскую. Дашка растирала водкой Цыпленка, Длинноухий лежал, как и прежде, молча, носом к стене, даже, кажется, позу не поменял.

— Как дети? — тихо спросил я, стараясь не разбудить малышей, если они спят.

— У Цыпленка 40. Надо бы врача.

— Надо… Завтра вызовем, если не станет лучше. А Ушастик?

— Не знаю, что с ним. Молчит, не ест, не пьет, температуры, вроде, нет.

— Оставайся на ночь с Цыпленком, я возьму Ушастика в спальню.

Я подсел к Длинноухому, потрогал лоб, он был, скорее, холодный, чем теплый. Глаза его были открыты, но недвижно вперились в одну точку на стене.

— Пойдем-ка, дружище, сегодня ко мне спать, — сказал я. — Мама будет с Цыпленком, а мы, мужчины, вместе? Идет? — Длинноухий не отвечал. Я взял его на руки, прижал к себе и тихо, как драгоценный груз, отнес в спальню. Он никак не реагировал. Я сел на тахту, но вовсе не собирался с ним расставаться.

— Ну-ну-ну, малыш, держись ровней, — я посадил его к себе на колени, он весь обмяк, и я с трудом удерживал его в вертикальном положении, прижимая к себе и гладя по спине. — Я знаю, что тебя беспокоит. Ты думаешь, что ты мне очень навредил. Но это не так. Я все понимаю. Не расстраивайся. Все нормально. Хуже не стало. А я со всем справлюсь. Нам помогут. Нам есть кому помочь. Все будет хорошо, Длинноухий. Запомни: ты ни в чем-ни в чем не виноват. Ты очень даже большой молодец. Ты поступил как взрослый и очень мужественный человек. Как только все это кончится, поедем все вчетвером на Крестовский остров, и перепробуем все-все аттракционы, а потом приготовим шашлык. Ты помнишь, мы прошлым летом жарили мясо на костре? — черт, что же за ахинею я нес с самого начала? Разве так детей утешают? Длинноухий, казалось, никак не реагировал на мои слова. Я покрепче прижал его к себе и стал баюкать, как маленького, слегка раскачиваясь, и начал тихонько напевать колыбельную, которую сочинил, когда он был таким же крошкой, как и Цыпленок. Слуха и голоса у меня никакого, но Длинноухий всегда любил эту колыбельную, она же специально для него была написана, давненько я не пел ее, а потом я затянул колыбельную, которую мне пела моя мама, а потом свои любимые песни, часто забывал строчки, слова и тогда вместо них мычал. А потом я очень обрадовался — что-то горячее капнуло мне на руку. Я понял, что малыш плачет. А раз плачет — значит, вот-вот оттает. Я уж боялся, что из депрессии его без больницы будет не вытащить. Слезы капали и капали мне на руку, а я все пел и пел. Потом встал и начал гулять с Длинноухим на руках по комнате, покачивая его из стороны в сторону, как совсем маленького. Вдруг раздался звук, словно лопнула электрическая лампочка, но свет продолжал гореть. Я стоял недалеко у окна, и почти сразу понял в чем дело — в стекле зияло маленькое круглое отверстие, и от него разбегались в стороны неровные трещины. Я быстро нагнулся и на полусогнутых ногах, прижимаясь к стене, рванул к дальней стене.