Валерий Вотрин - Гермес

Ее артистическим псевдонимом было имя Сехмет.

Считали простым капризом то, что она постоянно и почти безвыездно проживает в Луксоре. На ее танец приезжали посмотреть издалека, приезжали восхищаться — уже заранее, не видя танца воочию, они пребывали в устойчивом состоянии восторга, и ее исполнение только добавляло этой устойчивости. Может быть, даже лица ее конкретно не запоминали, может, не видели глаз, но магия танца искупала все, они сидели как зачарованные, смотрели, смотрели. Она была их владычицей, боготворилась ими, и воистину, она была богиней этого места. Но ей самой это не приносило удовлетворения.

Она не могла покинуть город. Когда-то, правда, она имела постоянное пристанище в древнем Бубастисе, но упадок города и гибель ее кошек от какой-то неизвестной эпидемии сделал свое дело: она ушла оттуда и вскоре поселилась в Луксоре.

Она полюбила этот город. Древний Луксор был великолепен, не в пример жалким строениям нового города. Тот однообразьем своих построек уходил в сторону от величественности исполненных зданий Луксора древнего, Луксора фараонов, Луксора Хатшепсут и Рамсеса. Она часто прогуливалась здесь, и древние камни нашептывали ей древние песни каменщиков, строивших грандиозные здания. Она приходила к Луксорскому храму и здесь стояла в великолепном проходе между двумя рядами огромных каменных колонн. Здешний храм Амона также привлекал ее внимание, и она часами всматривалась в лицо титанической статуи Рамсеса у его входа. Она проходила аллеей сфинксов, и сердце ее переполнялось изумлением, радостью и любовью к людям, возведшим к небесам такое чудо. Синие небеса молчали, и с приходом ночи замолкали также растрескавшиеся камни, мудрые от нескончаемости веков. Золотая колесница Ра погружалась в океан, и ночь нисходила на обильную богами страну пирамид.

С остальными она почти не виделась, ибо все ее время было поглощено любимыми ею танцами, и на сварливые усобицы его не хватало. Но она была в курсе того, что происходит. Доступным всем Детям Нуна чувством, в основе которого лежит всеведение, она ощущала и разлад, и распад, и ненависть и не одобряла, и ненавидела это. Такое времяпровождение — удел одного только Сета, я думаю, который и есть зачинщик всех бурь в мире, а остальных, в том числе и Монту и Тота, он лишь втягивает во вселенское столкновение мировых зол. Быть может, мнение такое было ошибкой, но она привыкла считаться со своим мнением.

Жилищем ее был один из здешних храмов, должным образом перестроенный и приспособленный под ее нужды. Проживание в таком особенном доме также относилось к числу прихотей ее изменчивой натуры и не осуждалось, чему она была очень рада. Дом-храм был удобен тем, что мог вместить неограниченное число гостей, — а ведь она славилась своими приемами, — ибо был велик размерами. А собственно ее покои, личный кабинет, спальни и прочие помещения были устроены позади храма, переделанные из многочисленных камер для хранения ритуальных приношений и жилищ жрецов. Цветные изображения, когда-то сплошь покрывавшие стены, от времени стерлись, и их пришлось освежить и подновить, резьбу колонн — углубить и привести в порядок, и храм, превратившийся в дом, для чего, собственно, и предназначаются все храмы, в которых живут божества, вновь засиял во всем своем великолепии.

Мало кто знал, чем занимается улыбчивая и доступная Мириам в свое свободное время, не занятое приемами и разучиванием новых танцев. Она всегда была на виду — или же так казалось. Оказывалось, однако, что бывали и такие дни, когда ее не донимали настырные поклонники. Тогда Мириам Хойра писала свою книгу. Нет, она не восстанавливала трактат «О взаимовзвешенности». Это было отдельное, самостоятельное произведение, куда, конечно, вошли и ее мысли из предыдущего труда, как основные идеи, не дающие покоя и тревожащие автора, встречаются во всех его произведениях. Трактат назывался «О конце» и был уже близок к завершению.

Так жила танцовщица Мириам Хойра, существо абсолютно аполитичное и легкое, как птичье перо, интересующееся только своими танцами, писанием серьезного философского трактата и виртуозной игрой на систре. Память не беспокоила ее, а она решила не беспокоить память, — это было бы бесполезным и никчемным занятием. Оно только встревожило б душевные раны, уже затянувшиеся устраивавшими ее твердыми рубцами. Воспоминания о прошлом у нее, как и у других ее соплеменников, вызывали только боль. А они не любили боли самозабвенной и жертвенной, полагая такую разновидность боли явлением крестной муки, а значит, омерзительным извращением.

Уже давно не выдавалось у нее свободного дня, когда можно было бы вздохнуть и с легкой душою приняться за работу. Колоброженье мысли в ее голове тем временем стало невыносимым, то и дело мозг выдавал готовые, уже отшлифованные фразы, хоть садись и записывай, некоторые идеи достигали точности и сжатости афоризмов, поминутно выскакивали полузабытые слова и речения. Все это нужно было немедля запечатлеть на бумаге. Новейших устройств для записывания мыслей она не любила, предпочитая по старинке бумагу и перо.

Она писала. Выходило необычно и, уж во всяком случае, спорно. Она писала.

«Что есть пространственность Хаоса и что есть тогда пространство вообще? Выдвижение античными мыслителями разных концепций Хаоса то как разлитой воды, то как бесконечно-пустого пространства требует своего вопроса, а именно — где? Где тогда такой Хаос — хаос-пространство, время, яйцо, то есть беспрерывное и бесконечное становление? Несмотря на всю невозможность и даже невообразимость данного вопроса, ответ на него, пусть в самой фантастической форме, все же имеется. Хаос трансцендентен, он вне всего, а то, что подразумевали под Хаосом древние, на самом деле является Космосом. Как такое может быть? Космос в полной мере подходит под всевозможные и невозможные описания: он и безраздельно пуст, но и животворен, он и беспределен, но и ограничен, он и страшная бездна, но на деле бездна вовсе не такая страшная, что доказывается современными исследованиями. Тогда что же: Космос — это Хаос? Нет. Парадоксально, но всякая вещь в Космосе — оформлена, тогда как Хаос бесформен и бесформенны его сущности. Значит, Хаос — смерть? Нет, Хаос — жизнь, он дает ее всему, что рождается, ибо бесформенно рожденное. Но смерть — это Космос, то есть тот мир, где пребываем мы, ибо смертна оформленная, оконтуренная оболочка. Такое значение смерть приобретает для одного только человека как механизма мыслящего и ей подлежащего и склонного о смерти размышлять, чем он, впрочем, от животных и отличается. Мысль о конце тревожит его, а мысль о том, что в Хаосе распылится его душа, разрушится его самость, хотя и с последующим выплавлением новой личности, приводит его в ужас и содрогание. Смертный желает жить вечно. Но бессмертный, или бог, жить вечно отнюдь не желает — это для него не самоцель. О чем же знает он? А о том, что он и отличается-то от смертного не только тем, что конец его отодвинут на какой-то неопределенно долгий срок, но и тем также, что в Хаосе, прародителе и убийце, сущность его не расплавится и не сгорит, будто в горне, но будет существовать самостоятельно, как носятся в бушующем потоке отдельные песчинки. Более того, душа бессмертного будет себя чувствовать там так легко и привольно, словно все свое существование она была здесь, тяготясь немного лишь тем, что навек отрешена от своих земных и чувственных дел. Этот предмет, однако, несильно будет заботить ее, ибо, если пойти и дальше, можно высказать и такую гипотезу, что души и сущности бессмертных могут по своему желанию и по желанию своего опекуна Хаоса, естественно, возвращаться на Землю, дабы воплощаться здесь в разных произвольно выбираемых оболочках. Такая мысль кажется просто безумной, но, как и всякая смелая гипотеза, она имеет право на существование. Вся проблема в том, что бессмертные, уходя в Хаос, делают это не ради удовольствия, а терзаемы болями и скорбями по этому миру. При уходе в Хаос бессмертного не тревожит беспокойство по поводу своего будущего — оно вполне безоблачно. Но тревожат его мысли о прошлом, и с этим ему приходится смиряться».