Наталья Иртенина - Аут

В тот день его поманил к себе огонь. Много маленьких трепетных язычков. Морл почувствовал их тепло, проходя по улице. Он послушно повернул, миновал через калитку решетчатую ограду и подошел к невысокому строению. Оно сильно отличалось от других зданий Города. Невидимыми руками Морл ощупывал его внутри и снаружи. Явной опасности строение не излучало. Но пространство вокруг него было как будто плотнее, гуще, точно здание стояло не на улице, а на дне озера, окруженное водой. Как частица ожившей русской легенды о подводных городах.

Он медленно, преодолевая сопротивление этой густоты, поднялся по крыльцу, открыл тяжелую дверь и вошел. Сразу пахнуло чем-то очень чужим. Воздухом горячей пустыни, может быть. Или обжигающим дыханием наднебесья. Плотность внутреннего пространства сжимала Морла, словно тисками. Он медленно пробирался вперед сквозь эту гущу, туда, где горели крохотные свечи. В вязком пространстве плыл голос. Голос был крепок и уверен, но иногда чуть-чуть подрагивал. Он принадлежал старому человеку, очень старому. Морл чувствовал, что этот человек здесь один. Для кого он произносит эти слова, строгие, сильные, напевные? Морл не знал исконного языка провинции Россия, на котором говорили русские, полурусские и даже четвертьрусские. Но эти, совершенно незнакомые, слова входили в него, как дождь в рыхлую землю, и претворялись там, внутри, в смысл. Старик говорит очень древние слова, понял Морл.

– Я иду приготовить вам место. И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я. А куда Я иду, вы знаете, и путь знаете. Фома сказал Ему: Господи! не знаем, куда идешь, и как можем знать путь? Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь.

Морл забыл об огне, позвавшем его сюда. Здесь он обнаружил то, что затмило собой огонь. Жизнь – иную, чем у него, и потому непонятную, опасную, угрожающую бесконечностью какого-то пути. Существо прихотливое, изнеженное, несмотря на то, что всю жизнь почти прожил в глухой лесной трущобе, среди уподоблявшихся своему богу камнелюдей, Морл не мог не ощутить открывавшейся здесь бесконечности. Стенки, отделявшие его сокровенное нутро, «я» в чистом виде, от внешнего мира, были чрезвычайно тонки. Это можно было бы назвать болезненной чувствительностью – если бы он мог испытывать боль. Вместо боли его существо испытывало лишь дискомфорт.

Жизнь вообще – это всегда дискомфорт. Жизнь бесконечная должна быть бесконечным дискомфортом.

Морл не любил и боялся бесконечности. Она тревожила, отнимала ощущение покоя. Он знал, что когда-нибудь наконец умрет. В этом знании был покой. Напевные слова старика разрушали покой. Каждое слово было врагом.

И в каждом было неизведанное. Морл стоял не дыша и боялся признать в этих словах то самое…

Бесплотные руки его наткнулись на нечто, чего не могли объять.

Даже тень этой мысли рождала ненависть. Никто не способен на такую любовь. Никто. Людям она не под силу. А не людям не нужна. Так зачем же она здесь, зачем входит в него, как дождь в рыхлую землю, зачем она вообще существует, такая любовь?! Как можно любить всем ненавистного, отвергаемого, уродливого снаружи и внутри Ублюдка?! Изощренная издевка, жалость или намеренная, унижающая слепота?

Морл не знал ничего о древних русских юродивых и о том, как их любили в народе. А если б знал, взбесился бы еще больше. «Русский алгоритм» успел осточертеть ему своим явным идиотизмом и… юродством.

Зачем нужна такая любовь, которой не может быть? Не должно быть. Но она все-таки есть.

Как?!

И она не просто есть. Такая требует ответа. А значит, тоже забирает покой.

Морл резко повернулся и, натыкаясь на стены и квадратные колонны, не чувствуя пространства, выбрался наружу. Быстрыми, крупными шагами двинулся прочь от молельного дома. Ситуация была ясна, как взор младенца. «Или я, или это, – сказал себе Морл. – Оно должно умереть». Если это не умрет, ему ни за что не обрести покоя.

И тут в его смятенные мысли ворвалось пение. Тонкий голосок выводил нежные узоры на незнакомом языке русской провинции. Морл остановился и, застыв неподвижно, искал источник голоса. В незатейливой песенке было успокоение: прохладный утренний ветер, свежесть росы, полное безмыслие, утоленный голод. Морл не двигался, боясь спугнуть певунью. Он чувствовал ее близость, но не знал, видит ли девушка его. Совсем юная, моложе его. Она сама была – свежестью, легкой прохладой утра, дуновением воздуха, который насыщал. Морл не верил собственным ощущениям. Девушка словно делилась с ним своей жизнью, своим дыханием. Такого не бывает!

Песня закончилась, но Морл продолжал стоять. Теперь он знал, что девушка смотрит на него. И еще знал, что как только он подойдет к ней поближе, она испугается и убежит.

Она заговорила. Несколько непонятных слов с вопросительной интонацией. Морл не отвечая, попытался улыбнуться ей. Попытка вышла неудачной, лицевые мускулы плохо слушались, потому что улыбаться ему приходилось всего раза два или три в жизни. Но девушка как будто поняла его. Со смешным акцентом спросила по-английски:

– Тебе понравилась моя песня?

– Да, – хрипло ответил Морл. – Кто ты?

– Люди зовут меня Злата. И еще говорят, что я блаженная. Я люблю петь и гулять по городу. Но сейчас я немножко заблудилась. Не у кого спросить. Ты тоже любишь гулять? И слушать песни? – Она радостно засмеялась, и Морлу захотелось снова попробовать улыбнуться.

– Где ты живешь? Моя машина отвезет тебя.

Ему показалось, что девушка теперь стоит ближе к нему. Так близко, что не может не испытывать страха… и отвращения… как все они. Но Морл не чувствовал ее страха. Его не было. Была, напротив, доверчивость. Как котенок, подумал он. Ему было хорошо и спокойно рядом с ней. И не хотелось отпускать ее от себя.

– Там, – беспечно ответила она. По легчайшему движению воздуха Морл понял, что она махнула рукой, обрисовав полукруг. Получилось, что ее домом была половина города.

Морл немного помедлил, затем поднял руку к лицу и снял очки.

Четверть минуты длилось молчание. Морл ждал.

Ждал чего угодно, но только не этого.

– Твои глаза похожи на голубиные яйца. Я один раз видела. Они лежали на чердаке, в куче старой одежды, три маленьких беленьких яичка. Потом из них вылупились три птенчика. Я буду согревать твои глаза своим дыханием, и из них тоже родятся маленькие голубки. – Злата взяла его за руку. Ее прохладная ладошка забралась внутрь его ладони и уютно устроилась там. – Ты возьмешь меня к себе?

В ее вопросе была уверенность. Она уже знала ответ.