Андрей Дашков - Собиратель костей

Как ни странно, жизнь в монастыре пришлась мне по вкусу. Но, вероятно, дело лишь в том, что она оказалась кратковременной и просто не успела надоесть. Жаль, почти все музыканты убрались сразу же после похорон. Остался один только саксофонист – как выяснилось, малый чуток повредился умом и спал со своим инструментом. Скучный кретин. Как и обещал пьянчуга из бара «Титаник», я остался среди доброй сотни баб. У меня с ними обнаружилось много общего.

Эти женщины – несчастные и не очень – стремились к тому же, к чему стремился и я, но по разным причинам. И мы стали удивительно похожими: сдержанность, внешний аскетизм, внутренняя пустота. Однако я все-таки отличался от большинства из них тем, что дыру в моей душе было невозможно заштопать мыслями о Боге и благочестивыми намерениями.

Когда я говорю о внешнем аскетизме, это отнюдь не означает отсутствия желаний. Наоборот. Мои желания слишком тонки, слишком изощрённы, слишком неопределенны и изменчивы для их реализации и осуществления. Они не могут быть запечатлены даже в сладких грёзах и своим невнятным, но неотвязным шёпотом порождают лишь измождающую меланхолию. Моё безразличие к еде, вещам, природе и почти всем людям объясняется лишь тем, что это преходяще, будет разрушено, исчезнет без следа и притом очень скоро. Даже знаки великих судеб стираются, как мел с доски, не говоря уже о посредственности. Таким образом, я одержим по-настоящему только одним-единственным неосуществлённым желанием – поймать призрак вечности, заключить порхающую на пороге сновидений и дразнящую тень этой мучительной бессмыслицы в клетку своего слабеющего ума…

Я мнил себя истинным, последовательным декадентом – в противовес тем жалким позёрам, которые наслаждались формой ввиду того, что нигде и ни в чем не находили стоящего внимания содержания. Для них все плоды приобретали гнилую сердцевину ещё прежде, чем вызревали, – должно быть, оттого, что слишком долго висели на бессчётных ветках жизненного древа. И они, эти любители гнильцы, упадочного духа, предпочитали видеть вместо скрытых внутри червей хотя бы глянцевую кожицу, красивую упаковку, и слышать вместо пошлой человеческой музыки и обманувшей их ожидания природы шорох и лишённый всякой гармонии стук погремушек, которыми пытаются отвлечь и успокоить младенцев, чтобы те не орали от ужаса, переместившись из материнской утробы в абсолютно враждебный мир. А запах… Что ж, эти «апологеты деградации» приспособились зажимать носы и даже получать удовольствие на грани удушья…

Но я видел, что все давно прогнило насквозь внутри и снаружи – все, включая меня самого. Поза, с которой приходится произносить это вслух, ненавистна мне, но неизбежна, если вообще издаёшь какой-либо писк. Открыл рот – приготовься к фальши. Человеческий голос – треснувший инструмент. Человеческая плоть тоже лжёт. Её сомнительная красота – только тщательно сервированный стол для червей.

Поэтому я предпочитал камень всем другим материалам. В нем я находил некую наиболее «замедленную» форму существования и наиболее «чистую» смерть. Камень словно подвергся катарсическому испытанию временем и переплавился в адской топке под земной корой. Теперь он выдерживает все в силу своего строения и превращается в идеальный реквизит последнего спектакля – в пыль. Ещё лучше был бы лёд с его стерильностью, прозрачностью, безукоризненной законченностью кристаллов, но среди льда нельзя прожить достаточно долго, чтобы оценить эти бесчеловечные преимущества.

В предоставленном мне трейлере я отсиживался не часто. Гораздо больше меня привлекал заброшенный аэропорт. Я даже провёл ночь среди ангаров. Помню, я нашёл там огромный гладкий камень, который мог сойти за алтарь. Я спал на нем и принёс себя в жертву звёздам. Они не остались в долгу. Омытый чудесным сиянием, как серебристой кровью, я прикоснулся к сокровенным тайнам. Я был пронзён миллионами их лучей и видел странные сны. Демоны плазмы блуждали в бесконечных пространствах. Они тоже были обречены…

Утром я все ещё лежал на твёрдом холодном возвышении, напоминавшем надгробную плиту. Моё тело окоченело, и я осознавал, что мне больше ничего не нужно… Ничего, кроме вечности. Зато эта самая пресловутая вечность стала навязчивой идеей.

Лёжа, я глядел на корону восходящего солнца, которому суждено было превратиться спустя миллиарды лет в дряхлого красного гиганта – раздувшееся остывающее желе, тушу инвалида, уже не способного обслужить самого себя и сопровождаемого сонмом холодеющих старух-планет; затем – в белого карлика, термоядерного маразматика с испаряющейся плотью; и в конце концов – в труп, в чёрного карлика, мумию исчезнувшей звёздной системы…

Но сейчас в его тёплых лучах весело плясали пылинки. Что могло быть сильнее и ужаснее этого напоминания об ускользающих мгновениях жизни?! Вот я лежал и смотрел, как жизнь ускользает. Я позволял ей делать это, потому что не мог удержать. Ничем и никак.

Габриэль, Габриэль, мой проклятый спутник, когда же ты приоткроешь для меня краешек своей тайны?..

Итак, Рита умерла. По словам очевидцев – тихо угасла от старости. Мой хозяин даже не пытался обнаружить в этой «закономерной» смерти чьи-то козни. Мы опоздали всего на несколько дней и смогли проследить лишь последний путь Чёрной Вдовы. И то не до конца. Я не представлял, что нам теперь делать и в каком направлении двигаться. Впрочем, все зависело от Габриэля.

А тот вёл себя в полном соответствии с избранным им самим нелепым образом «бизнесмена», отдыхающего от дел насущных и заодно искупающего мелкие грешки. Старуха аббатиса чуть было не затащила его к себе на сеанс психоанализа, но до этого не дошло. Он отказался, прекрасно понимая, чем все закончится, когда она ему надоест…

Весь следующий день он шлялся по окрестностям, хлестал монастырское вино, ел за троих и снисходительно болтал с местным стариком виноделом о дарах лоз, произраставших к югу от «Такомы». Не нравилось мне это затишье перед бурей, но изменить что-либо я не мог, да и не хотел.

Больше всего меня беспокоил отлив Силы, пробуждение которой я ощутил на стоянке экипажей возле «Максима». То были мгновения парадоксального всемогущества, внушавшего страх. Неконтролируемая Сила – лишь тёмная волна кошмара, затягивающая в жуткие глубины иного, нечеловеческого существования. Ну так что же? Я все ещё надеялся достичь с помощью Габриэля другого берега…

После ужина я выполнил интимную просьбу аббатисы. Её исповедь даже не насмешила. Если ханжество – грешок, то упомянуто ли оно в её дурацком «Кодексе»? Меня так и подмывало спросить об этом, пока она бормотала о своих проблемах в душном сумраке исповедальни, которая, судя по уцелевшим кабинкам, была раньше туалетом. Присмотревшись, я обнаружил остатки креплений унитазов и писсуаров.