Олег Верещагин - Новое место жительства

   Жаль.

   Тёти Лины опять не было дома, я это понял сразу. Раньше, когда я был маленьким, мне часто казалось, что учителя уходят на каникулы вместе с учениками — отучились и всё, тоже гуляют. А оказывается, июнь для них — вполне рабочее время… да и у учеников здешних вон какая‑то практика есть… Но, кстати, Юрка был в наличии — он стоял в саду, насвистывал что‑то и ногой, насосом- »лягушкой», накачивал большущую автомобильную камеру, временами пощёлкивая по ней ногтем. Камера убедительно и солидно гудела, но Юрка чем‑то оставался недоволен и качал снова. Это его занятие почему‑то окончательно убедило меня: да, сон.

   Сильно захотелось есть.

— Привет, — сказал я, выходя на верхнюю ступеньку крыльца. Её уже нагрело солнце. Ступенька словно бы утешала меня своим теплом: ну ты что? Ну подумаешь — сон… есть же я, есть лето, есть тепло… а что нет сказки — так ведь ты же знал, что их нет…

— Привет, — кивнул Юрка. — На речку пойдёшь?

— Пошли, — я пожал плечами. — Только я разминку сделаю и поедим, ага?

   Ну что ж — это тоже неплохо. Речка, солнце, лето, тугой баллон… Я никогда не плавал на баллоне, на настоящей автомобильной камере, только видел в фильмах.

   Неплохо… только почему‑то отчётливо зазвучал в моих ушах грустный напев Шевчука — под ломкие стеклянные колокольчики композиции «Осень, мёртвые дожди…»:

   Осень — мёртвые дожди.   Осень — юные морозы.   Задубевшие берёзы   Ковыляют по Руси…   Осень — пьяная река,   Затопившая дорогу…   Осень — смертная тревога   У живого старика…

   Я тяжеловато поднялся обратно на верхнюю ступеньку. И, в последней безумной надежде, от которой меня пошатнуло, резко обернувшись через плечо, посмотрел на Юрку.

   Он стоял и придерживал баллон рукой — словно большого послушного зверя. На плече белела свежая повязка.

— Это не сон, Владька, — просто и спокойно сказал он. — Это правда.

   Речка оказалась довольно далеко. Насколько я помнил карту, пляж в Северскстали располагался чуть ли не посреди города, так что подобное пешее путешествие вызвало у меня недоумение. Но я промолчал, всё ещё погружённый в собственные переживания и борющийся с сомнениями, которые то накатывали, то отбегали — как волна на морской берег.

   Юрка — с абсолютным презрением к условностям цивилизации — шагал босиком и соизволил натянуть на плавки только убитые до последней степени шорты, расписанные авторучкой в какие‑то абстрактные геометрические узоры. При этом он ловко катил баллон раненой рукой, то и дело пошлёпывая бойко вращающийся чёрный круг «по макушке», отчего тот весело подпрыгивал с упругим тугим звоном. Я, соответственно, обул кроссовки и влез в бермуды. И в моменты возвращения надежды снова и снова отчаянно завидовал Юрке.

   Мне хотелось пойти босиком.

   Ужасно хотелось.

   Но в почти четырнадцать лет это делать несолидно.

   Впрочем, Юрке на это было, кажется, наплевать — в своём городе он вёл себя, как хотел… и поэтому я тоже ему завидовал. А он вдруг покосился на меня и дурашливо пропел, ничуть не стесняясь того, что мы на улице и кругом какие–никакие, а люди:

— В лесу бывает много происшествий,   Но мне одно покоя не даёт:   Сидел в траве кузнечик всем известный,   Похожий на военный вертолёт.   Морально был устойчив зелёный наш кузнечик,   Он матом не ругался и не пил,   Не трогал он ни блошек, ни козявок, ни овечек,   И с мухою навозною дружил…[24]

— А дальше? — заинтересовался я. Юрка махнул рукой:

— А, потом… — он снова улыбнулся, стукнул баллон и, глядя куда‑то в сторону, негромко, но отчётливо прочёл на ходу: —

   Скоро мы победим,   Я верю!   И мама сварит много   Вкусного киселя из столярного клея…

   Я недоумённо посмотрел на него. Но Юрка читал, всё так же постукивая баллон по чёрной тугой поверхности:

— Скоро мы победим   И папа вернётся   Из пепла Вороньей Горы   В тельняшке, разорванной на груди -   Он говорил, что фашисты её боятся!   Пули её не пробьют, только штык!   А в огне она не горит!   А в штыки с моряком   Никакому фашисту не справиться!   Бум. Бум. Бум. Постукивал баллон. Мы шли по летней улице. Я слушал.— Скоро мы победим,   И с неба   Больше не будет сыпаться   На Ленинград   Ничего,   Кроме града, дождя или снега!

   Юрка неожиданно посмотрел на меня блестящими, яркими глазами. Его губы шевелились словно бы сами по себе:

— Скоро мы победим   И будем жить   В двух комнатах   С целыми стенами -   В них будет столько тепла,   Что можно будет ходить раздетыми…   И мама не будет топить до утра   Буржуйку   Мебелью и газетами…   А вторая комната   До потолка   Будет наполнена хлебом!

   Скоро мы обязательно победим! — Юркин голос коротко прозвенел. Шедший мимо старик оглянулся на нас и долго смотрел вслед.

— Больше всего на свете   Я и мама хотим   Победить в сорок третьем!   Мы постараемся всем двором   Пережить–победить   Эту последнюю зиму   В сорок втором…[25]

— Юр… — я сглотнул. — Зачем ты… это?..

   Мне стало вдруг не по себе.

   Но он не ответил. Он снова смотрел в сторону.

— Ю–ур… — окликнул я его. И он повернулся ко мне — с улыбкой:

— Пришли! — и, пнув баллон, помчался следом…

   …Теперь я понял, почему мы пошли куда‑то «не туда». Очевидно, как и многие сплочённые компании, друзья Юрки имели «собственный» пляж и не очень‑то стремились туда, где много людей. А что на «собственный» пляж далеко ходить — так общение стоит того.

   В общем, крутой переулок — настолько крутой, что верхние его дома были одноэтажными, а нижние — аж в два с половиной этажа, и при этом крыши домов находились на одном уровне — спускался к зарослям вездесущего американского клёна, перед которыми торчал очень ровно прикрученный проволокой к самодельному столбику аккуратный проникновенный плакат, написанный белилами, похоже, на выброшенной некогда полированной столешнице:

ЗА СВАЛКУ МУСОРА

В ЛЮБЫХ ВИДАХ

ПРОСТО

ВЫРВЕМ

РУКИ

   Плакат просто‑таки подкупал искренностью. Во всяком случае, мусора вокруг видно не было, хотя место являлось практически идеальным.

   Между тем баллон, за которым Юрка, похоже, и не стремился успеть, со всей дури вломился в кусты. Я прижмурился, ожидая взрыва, но баллон просто исчез в зелени. Юрка, притормозив, поднял палец: