Михаил Зуев-Ордынец - Сказание о граде Ново-Китеже

– А солевара Кудреванку можно будет повидать? Где они соль варят?

– Далеконько, на соленом озере. Слобода Усолье называется. Найдем и Кудреванку, не бойсь!

Кузнец неожиданно остановился и сказал тревожно, глядя на бегущего навстречу человека.

– Мишанька Безмен бежит, ученик мой. Что у вас стряслось, Миша? – не вытерпев, крикнул он.

Мишанька, молодой парень с проступающей тенью бородки, с сереньким пушком на верхней губе, будто пил он молоко и не вытер губы, заговорил, понизив голос до полушепота:

– Ничего у нас не стряслось, дядя Будимир. А меня кузнецы послали узнать, почему ты долго из Детинца не возвертаешься? Ежели бы посадник что недоброе с тобой сделал, мы бы всем посадом в Детинец грянули!

– Не тронул меня Густомысл. А на белое железо, Мишанька, кузнецам придется идти. Рано еще нам борзиться. Ну, погоди, посадник!.. – взмахнул Будимир клещами и повернулся к капитану: – Ты, Степан, худо о кузнецах не думай, хоть и покоримся мы на сей раз Детинцу. Кузнецы – народ крепкий, нас и зубилом не возьмешь! Однако прощайте, мы в посад пойдем.

Взгляды кузнеца и капитана встретились, и были они как крепкое рукопожатие. Будимир снял войлочный колпак, поклонился всем и свернул с Мишанькой в сторону.

Глава 4

ИСТОМА МИРСКОЙ

Кто ты такой, человек, кто отец твой, откуда ты родом?

1

Изба попова была похожа на трухлявый гриб. Крыша прогнулась, как седло, и поросла рыжим мхом. На дворе ни сарая, ни хлева, ни погреба. Около крыльца валялись старая оглобля, два сломанных колеса и рассохшаяся бочка. И двора-то не было, ни забора, ни тына, ни плетня, а ворота стояли, и висело на верее только одно полотнище, и то боком, на одной петле. К избе можно было подойти с любой стороны, но Савва провел мирских через ворота.

– Тю! На Воронцовский дворец[15] не похожа! – покачал головой мичман, глядя на избу.

В горнице, просторной, но темной от бычьих пузырей в окнах, стены блестели от копоти, как лакированные. Жирная сажа свисала хлопьями с потолка. Было в горнице не только просторно, даже пусто: широкие лавки по стенам, непокрытый стол, раздолье для огромных черных тараканов, полка для посуды да икона в углу – вот и все имущество попа Саввы. Пахло квасом, кислым хлебом, холодным дымом и мышами. Ратных, войдя, потянул носом и засмеялся:

– Русью пахнет!

– Знамо, Русью: мы, чай, православные, – обиделся поп и дернул Сережу за рукав. – Шапку скинь, немоляка! Не к басурманам пришел, икону-то видишь? У меня и кочергу недолго заработать!

Оробевший Сережа сдернул свой летный шлем. Мичман сел на лавку, огляделся и покачал головой:

– А хозяйство у тебя, отец, не ахти. Бобылем живешь?

– Прибрал господь попадью, – закручинился поп. – Яко наг, яко благ! Всего именья – веник в углу да мышь под полом.

– Пьешь беспрестанно. Скоро и веник и мышь пропьешь! – сказал от дверей молодой строгий голос.

Все обернулись. В дверях стоял юноша, стройный, изящный в фигуре и в движениях. Волосы его, расчесанные на прямой пробор, белые, как чистый лен, и курчавившиеся на концах, падали до плеч. Одет он был в рубаху до колен из холста, на первых снегах отбеленного, такие же штаны и новенькие лапотки. Под холстиной проступали трогательно по-мальчишечьи острые локти и колени. Виктор узнал юношу, убегавшего от посадничьего крыльца под глумливые выкрики попа Саввы.

– Это внучонок мой, Истома, по прозвищу Мирской, – засуетился, залебезил вдруг поп.

– Ты, дед, пошто ржал жеребцом на посадничьем дворе? – закинув красивую юношескую голову, пошел Истома на попа. – Кто кричал мне вслед, старый грех? Про кота и дразнилку?

Поп опустил голову, пряча от внука глаза.

– А это кто, мужичок маленький, хороший какой? – сказал ласково Истома, глядя на Сережу. – В посадах говорят, будто мирские к нам забрели. Не мирской ли это паренек?

– Не тронь его, Истомка, опоганишься! – заорал поп. – Мирской и есть. Посадник на постой их к нам послал.

– Для меня мирские не поганцы, я сам Мирской, – обняв Сережу и гладя его по голове, ответил Истома. Улыбаясь, посмотрел он на мирских людей. – Рад я вам несказанно, люди добрые!

– Обумись, Истомка! Грехов и без того на тебе, что на черемухе цвету! – затараторил поп.

– Что так? – насмешливо вздернул юноша тонкую, шнурочком бровь.

– Ох, горе мне с внуком! – всплеснул поп руками. – Нравом поперечный! Все у него не по стародавнему обычаю, а по-своему, по-особливому. Он иконы и те на свой лад пишет.

– Вы иконописец, Истома? – спросил Косаговский.

– Худог[16] я, – застенчиво и тихо ответил юноша. – Я не токмо иконы пишу, я стены, потолки узорю, окна тож. Собор в Детинце видели?

– Ваша работа? – оживился летчик. – Чудесная роспись! Вы настоящий художник, Истома. Щеки юноши зарозовели.

– Простите, Истома, – вмешался капитан, – но какой же вы мирской? Вы внук Саввы, не так ли?

– Так. Внук. А Мирским меня прозвали по Василию, брату моему названому.

– Мы о Василии сегодня не раз слышали. А как он попал в Ново-Китеж?

– Черти его к нам принесли! – зло вырвалось у попа.

– Молчи, дед! Васю не тронь! – сверкнул глазами Истома. – У вас на Руси Вася рудознатцем был, земные руды искал и камни разные, человеку полезные. В тайге отбился от своей партии, плутал по дебрям и неведомо как через Прорву перебрался. Чудо истинное! Вышел он на дальнюю деревеньку еле живой. Комары из него всю кровь выпили. Потом мужики пахотные его в город приволокли.

– На горе и стыд мой, – слезливо проныл поп. – Васька, сатана, Истомку словно чарами колдовскими опутал. Вот чей дух в Истоме бунтует!

– Хороший дух! Много мне Вася рассказывал про вашу жизнь мирскую, дружную, пресветлую, свободную. Хочу и я в мир, терпенья нет, жизни вольной хочу!

– Безумец! Гром божий на тя! – замахал поп руками на внука. – Мир – пасть адова огненная! Царская кабала, дыба да плаха нас в миру ждут. Царский-то престол дьявол на рогах своих держит!

– От Нимфодоры такое слышал, от палачихи народной? – брезгливо спросил Истома. – Она вот истинно дьяволова дочь, мучительница и убивица!

– Глумец, не богохуль! – затопал поп. – Не нам ее высокий сан судить! Она, как свеча восковая, перед господом горит!