Игра в четыре руки - Борис Борисович Батыршин

Слушатели тем временем требуют продолжения. Стоянка в Ростове-на-Дону позади, Галина с Татьяной Иосифовной тихо радуются, что все прошло благополучно, никто из деток (это не ирония, они так к нам обращаются) не отстал.

– Ну, что вам еще спеть? «Машину» не предлагать, и без меня есть кому.

– Блатняк! – требует Генка Симонов и вызывающе смотрит на учительниц.

Галина недовольно хмурится, но молчит. Подход у нее такой: не давить и не навязывать.

Дворово-блатная романтика у нас в школе была не в ходу. Я сам познакомился с этой песенной культурой гораздо позже и, помню, еще удивлялся: как это такой мощный слой народного фольклора прошел мимо меня? Гендос же появился в нашем классе всего год назад, переехал откуда-то из Капотни – заводской район, совсем другой жизненный опыт. На меня после сентябрьской стычки смотрит с пониманием и интересом, хотя я и стараюсь с тех пор избегать околоблатной лексики. В иное время он имел бы все шансы попасть в АУЕ, но в 1978-м до этого, к счастью, далеко. Нужен живой контакт, чего у Гендоса нет. И не будет: после восьмого класса уйдет наш Генка в техникум, потом – армия, пока однажды в Кабуле старший сержант Симонов, тянущий «срочку» в аэродромной обслуге, не сдернет из расположения в самоволку за сигаретами и бухлом. То, что от него останется, похоронят в закрытом гробу. Но песни – дело другое, конечно. Блатняк? Будет тебе блатняк, Гена…

Звучат всем известные аккорды «Мурки».

Гендос довольно ухмыляется и подтягивает:

– Раз пошли на дело я и Рабинович…

Галина хмурится еще сильнее. А мотив уже другой, чем-то похожий, но не тот. Генка пытается подпевать, сбивается, умолкает, и я начинаю:

Когда в дырявых башмаках, пройдя две сотни лье,

Я вышел к площади и думал сесть на паперть,

Чтоб из карманов парижан платить за ужин и жилье,

Я поднял голову и был сражен ей насмерть.

Я даже рот раскрыл, поскольку забурлила кровь,

Я даже наземь сел: я был неосторожен!

Она срывала все замки со слова древнего «любовь»,

И в сердце мне вошла, как в кожаные ножны.

Она парила в небесах,

Она смотрела ласково

С улыбкой на немых устах —

Химера Нотр-Дамская…

Это называется «слом шаблона». Гендос озадачен: что за дела, в натуре, обещанное-то где? Галина, наоборот, расцвела – широкая улыбка, кивает с каждой строчкой. Девчонки тоже довольны: наконец-то о любви…

Когда с товарищами я ходил в ночной налет,

Когда живыми выходили мы из битвы,

Когда в карманах пела медь, и отдалялся эшафот,

Лишь ей одной я посвящал свои молитвы.

Но раз усатый господин меня застиг впотьмах,

И мы сразились с ним у старого собора.

Я только раз взглянул наверх, но это был неверный шаг —

И я упал, и услыхал: «Держите вора!»

Она ловила лунный свет,

Она была изменчива —

Несущая мне сотни бед,

Химера бессердечная…

Робкий шепоток:

– Это как у Гюго?

Скашиваю глаз – точно, Галка Блюмина, она у нас самая начитанная. И, пожалуй, самая романтичная. Хотя в этом возрасте от недостатка романтики никто не страдает. Особенно – с такими учителями.

Милада смотрит на Женьку почти влюбленными глазами. Цени, альтер эго, для тебя стараюсь.

Пока неделя за неделею в тюрьме неслась,

И приближался час отправки на галеры,

Я на нее смотрел в окно, к железным прутьям прислонясь,

И повторял себе: «Любовь моя – химера».

Но даже в сказочных морях такой красотки нет,

И даже в Африке не знал бы я покоя,

Скучней нормандского коровника казался Новый Свет,

И потому я деру дал из-под конвоя.

Она парила впереди

И вывела к своим стопам,

С душою демона в груди —

Химера с крыши Нотр-Дам…

В проходе не протолкнуться. И верхние полки оккупированы, кто-то даже свисает с третьей, предназначенной для багажа. О, уже не один? Вот что значит – «песня нашла своего слушателя»!

И потому я в этот город возвращаюсь вновь,

С худым карманом и в разорванной рубахе.

Сюда влечет меня судьба, и здесь живет моя любовь,

И обе вместе довели меня до плахи.

И вот стою с петлей на шее, и смотрю наверх,

Служа бродягам поучительным примером,

А сверху смотрит на меня и еле сдерживает смех,

И скалит зубы Нотр-Дамская химера.

Когда в аду, как всякий вор,

Я душу Сатане отдам,

Польет смолою мой костер

Химера с крыши Нотр-Дам…[7]

Вот чем, скажите, не блатняк? А что семнадцатого века – так мы об эпохах не договаривались.

– Жень, ты продолжаешь нас удивлять. – Галина довольно улыбается. – И где ты берешь такие стихи? Это чье?

– Так, одна поэтесса. – отвечаю. – В Ебур… В Свердловске живет, стилизует свои песни под старинные баллады. Только она мало кому известна.

Да, маме с папой да подружкам в песочнице. Лорке сейчас и семи нет…

– Чай кто-нибудь будет?

Это девчонки. В руках – гроздья стаканов, исходящих паром. На всех не хватает, а потому стаканы (в штампованных МПСовских подстаканниках) передают по кругу. Горячо, кто-то обжигается и шипит.

– Ну что, застольную? Только уговор: подпевают все!

Осторожно отхлебываю – мне, как исполнителю, отвели отдельный стакан. И впрямь, почти кипяток.

Откладываю гитару. Это надо петь а капелла. Желательно – хриплыми, сорванными голосами, стуча тяжелыми кружками по дубовой, залитой пивом и бараньим жиром столешнице. Но что есть, то есть. Не будем привередничать.

Сэр Джон Бэксворд собирал в поход

Тысячу уэльских стрелков.

Сэр Джон Бэксворд был толстым, как кот,

А конь его был без подков.

Сэр Джон Бэксворд пил шотландский эль

И к вечеру очень устал.

Он упал под ель, как будто в постель,

И там до Пасхи проспал…

– А теперь – вместе!

И снова, отбивая нехитрый ритм кулаком по столику, отчего пустые стаканы подскакивают и жалобно звякают ложечками:

…Ай-лэ, ай-лэ, как будто