Михаил Харитонов - Факап

— Ну а кто же ещё? — Сикорски вернул взгляд. — Не было бы никакого Вандерхузе, не было бы и этой ситуации. Непонятной, а следовательно — опасной. И его непричастность к её возникновению не доказана.

— Вы держите его столько времени, что успели выпотрошить наизнанку! — голос Лены негодующе зазвенел.

— Я не утверждаю, что он действовал сознательно. Или хотя бы бессознательно. Но его могли разыграть втёмную какие-то внешние силы. Если они выбрали его — значит, у них на то были причины. Поскольку они нам неизвестны — нет гарантий, что ситуация не повторится. И пока у нас нет полного понимания, Яков Вандерхузе должен быть изолирован от общества.

— А поскольку полного понимания в таких вопросах быть не может, — закончила Лена, — вы намерены его убить. Или держать взаперти всю жизнь.

— А хоть бы и так? — Сикорский приподнял левую бровь. — Ваши переживания не стоят благополучия и спокойствия человечества. Можете сжимать свои маленькие кулачки и меня ненавидеть. Меня ведь так легко ненавидеть. Это моя работа. Мне можно прослыть дураком, злодеем, палачом и кровавой собакой. Мне одного не простят: если я недооценю опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, я просто не имею права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях. Я обязан предположить, что где-то рядом объявился чёрт с рогами. И принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах…

— Ваш стандартный монолог уже приелся, Рудольф, — Лена резко повысила голос. — Но я готова слушать его хоть каждый день, если Леонид Андреевич всё-таки прислушается к моим словам.

— Пока что я ничего не услышал, — сказал Горбовский. — Во всяком случае, из того, что действительно важно. Например… Ещё никто не высказался, является ли обсуждаемая ситуация тайной личности.

— Да какая разница? — Лена нервно сглотнула, готовясь к нападению. — Человек лежит в клетке и вы потрошите ему мозги! Отпустите его! Верните к нормальной жизни! Сейчас же!

— Боюсь, это невозможно, — сказал Горбовский. — Сейчас Вандерхузе проходит реабилитационные процедуры. Когда он придёт в сознание, то отправится на Леониду. Недельки на две. Отдохнёт, наберётся сил. Заодно и войдёт в курс дела. Очередное заседание Комиссии по информатизации в следующем месяце. А Яков, уж простите за откровенность, в тематике ни ухом, ни рылом… Ничего, разберётся. И вы, Лена, не обессудьте, но на Леониде я настаиваю. Иначе вы окружите его такой заботой, что он что-нибудь заподозрит, — старик тонко улыбнулся.

Завадская медленно, осторожно выдохнула. Потом быстро глотнула воздух ртом.

— Благодарю вас, Леонид Андреевич, — сказала она. Потом повернулась к молчащему Сикорски и добавила с ядом: — Извините, Рудольф.

— И вы меня извините, Руди, — вздохнул Горбовский. — Конечно, вы были правы.

— Я знаю, — сказал Сикорски. По его голосу невозможно было понять, что он чувствует.

— Но в данном случае правильное решение было бы ошибкой, — заключил Горбовский.

— Почему? — спросил Рудольф.

— Хотя бы потому, — Горбовский сделал значимую паузу, намекающую на сложность выбора из множества равнозначимых аргументов, — что оно слишком очевидно. И если кто-то за всем этим стоит… — он прервался снова, с тем же значением.

— Вы все прекрасно знаете, кто за этим стоит, — грубо перебил Сикорски. — Вы просто не можете в это поверить.

— Поверить? С этим — не ко мне, Рудольф, — в тоне Горбовского отчётливо послышалось усталое снисхождение. — И хочу предупредить. Что ваша зацикленность на этой теме становится уже подозрительной.

— Что значит подозрительной? — уши Сикорски снова шевельнулись.

— Человек, видящий за всем одну причину, — наставительно сказал Горбовский, — может быть параноиком. Или фанатиком. А может быть, он не параноик и не фанатик. Возможно, он отвлекает своё и наше внимание от какой-то другой причины. Которую он почему-то хочет оставить в тени. Сознательно или бессознательно, как вы в таких случаях выражаетесь. Конечно, я так не думаю, — добавил он, отчётливо расставляя голосом вежливые кавычки.

— Если бы вы так думали, меня бы тут не было, — сказал Сикорски без уверенности.

— Ещё раз извиняюсь, коллеги, — перебила Лена. — У меня всего два вопроса. Первый: я могу присутствовать при восстановительных процедурах? Второй: мне нужна путёвка на Леониду. Сейчас с этим, кажется, проблемы. Вы можете помочь?

— Да. Нет. — сказал Горбовский. — Я уже объяснил, почему. И вообще — пусть последний раз посмотрит на девушек. Вы же его на цепь посадите.

Завадская усмехнулась. Слабость прошла, она вновь почувствовала себя уверенно.

— Я не сомневаюсь, — сказала она, — что такого рода проблем у нас с Яшей не возникнет. Никогда. Так я могу присутствовать?

— Конечно, — улыбнулся Горбовский. — Я предупредил, вас пропустят. Вы знаете, где это.

Завадская встала.

— Тогда не буду тратить время. Ваше и своё. То, что мне сейчас нужно… — она не договорила, шагнув к двери.

— Лена, подождите. Я вас немного дезинформировал, — остановил её Леонид Андреевич.

— Процедуры ещё не начались, идёт предподготовка. Посидите пока с нами. Мы будем обсуждать важные вещи, которые вам следует знать. Как нас учит Валентин Петрович, перед принятием решения необходимо, чтобы все заинтересованные стороны получили всю значимую информацию по вопросу. Вы — заинтересованная сторона?

— Я прежде всего… — начала было Лена, потом осеклась. — Да. Я заинтересованная сторона.

— Хорошо. Так вот: мы очень тщательно проверили мозг Вандерхузе. Вплоть до прямой работы с нейронами. Запустили микрощупы в извилины. Процедура считается калечащей. Она используется только в самом крайнем случае. Но Сикорски настаивал, и я счёл его аргументы убедительными.

Лена почувствовала, как кровь отливает от лица. Она снова сделала вдох-выдох, собираясь с мыслями.

— Я опасаюсь, — сказала она, — что когда-нибудь наш Руди ошибётся. Люди всегда ошибаются, рано или поздно. И ему придётся подвергнуться аналогичной процедуре. Если это случится — пожалуйста, сообщите мне. А теперь я всё-таки пойду. Я хочу пообщаться с мужем и понять, что от него осталось.

— Ну зачем так пугать, Леонид Андреевич? — вступил Славин. — Калечащая процедура, крайний случай… Потеря интеллекта — не более десяти процентов. Ну, двадцати. Но это в крайнем случае.

— Лена, — проникновенно сказал Григорянц, — какая теперь разница? Он же на складе работать не будет. Он в Комитете руководить будет. Тут не надо быстро думать. Тут надо иметь это, — он щёлкнул пальцами, — жизнь понимать. Это с возрастом приходит, а не с извилинами.