Газета Завтра - Газета Завтра 213 (52 1997)

— Все-таки было же кое-что и хорошее в нашей жизни, — словно утешая меня или отвечая каким-то своим мыслям, сказала жена наверху.

— Да ведь мы уходим не потому, что позади не было ничего хорошего, а потому, что впереди темнота, — я говорил это, поднимаясь к ней.

По мере подъема меня все больше заботило то, что опора под нами немного шире, нежели в середине или на вершине, и как бы при падении не задеть арматуру — этак чего доброго переломаешь ребра, переваливаясь по железным трубам-распоркам, словно тряпка, шлепнешься на землю и останешься жить калекой, добавляя себе страданий.

“Церковь не жалует самоубийц, — размышлял я. — Каждый из них наносит прямое оскорбление Богу — Он создал этот дивный мир для человека, а человек пренебрег им, презрел его… Ничего, если мне суждено предстать перед Господом, я сумею объяснить Ему свои мотивы, и Он меня поймет… и простит”.

Надо непременно посильнее оттолкнуться ногами на той, самой верхней, площадке…

“Не забыть бы предупредить об этом жену”.

Я оглядывался, стоя на площадке. Прямо перед нами была Волга; на широком плесе ее мигали редкие бакены, и поздняя моторная лодочка рокотала вдали…

“Браконьер не дремлет.”

Справа от нас была электростанция — хорошо освещенные здания с уходящими в темное небо трубами… Не так давно я был у ее директора. Придя к нему, доверчиво спросил: “Не можете ли вы спасти меня, писателя, по сути дела, от голодной смерти?” Я объяснил ему, что государство меня ограбило, отобрав мои более, чем скромные сбережения, а лишившись возможности издавать книги, я утратил единственный источник дохода.

Директор — мужчина с холеным лицом, любовно выбритым… видно было, что он сытно покушал, у него этакий пищеварительный румянец взошел на гладкие щечки — от полезных веществ, извлеченных организмом из утренней пищи, ликовали в нем жизненные силы, проступая румянцем на щеках и сонной поволокой во взгляде; под щечками этакий нежный-нежный, как бы юношеский жирок, этакий намечающийся милый второй подбородок.

— Возьмите хотя бы сторожем, уборщицей, дежурным у двери, — просил я. — У меня высшее инженерное и высшее филологическое образование; я непьющий, некурящий и очень добросовестный работник; уверен, что справлюсь с порученным делом.

Ничто не поколебало спокойствия на лице директора; он не выразил ни удивления, ни сочувствия, ни простого интереса.

Он сказал:

— У меня свободных мест нет.

Я знал, что на другой день коллектив электростанции будет “делить дивиденды”, а директор — крупный держатель акций… он ждал завтрашнего дня, как праздника, и никто, никакой писатель не должен был омрачить его.

— А пусть он кушает свой кусок с маслом, этот жалкий человек, — сказала жена, словно услышав мои мысли. — Он живет, чтобы есть, и другой цели у него нет.

— Мы не вписались в поворот, — сказал я, вздохнув. — Не знаю, чья тут вина. Все что-то приватизировали, кое-кому достались жирные акции, одним мало, другим много… мы с тобой приватизировали только авторучку да пишущую машинку. Таков расклад судьбы.

Я отвернулся от электростанции и угодил взглядом в то здание, которое у нас в Новой Корчеве зовут “белым домом”. Там есть главный администратор — маленький господинчик с мышиными глазками, которому ужасно хочется выглядеть сановито, глыбисто; и вот он старательно выпячивает грудь и пузцо, грозно хмурит брови и раздувает щеки, свирепеет взглядом… Он тоже держатель акций и обладатель дивидендов, но не на них “отгрохал дом” себе под гневный и завистливый ропот горожан — у него свои особые источники дохода.

Этот господин, так случилось, поручил мне работу, заключив со мной контракт. Но поручивши и заключивши, пожелав творческих успехов, десять месяцев не платил мне зарплату. Десять месяцев… И ужасно гневался вместе со своей командой, когда я, рапортуя ему о выполняемой работе, спрашивал, когда же, наконец, мне заплатят…

Гневались и его замы, и помощник, и бухгалтер, и завфинотделом… Их там много. Есть даже юрисконсульт, молодая женщина, помнится, я сказал ей, отчаявшись:“Что вы делаете? Вы же в петлю меня загоняете!” И тут случилось то, чего я никак не ожидал: на ее ухоженном лице появилась самодовольная улыбка… торжествующая улыбка!

Я что-то важное не понимаю в этом мире. Вот этого торжества над попавшими в беду не понимаю, и почему “падающего толкни!”, и почему в бурном потоке желтая пена всегда наверху. Как там в сонете Шекспира?.. “Зову я смерть: мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянье, Над простотой глумящуюся ложь, Ничтожество в роскошном одеяньи…”

— Мы не вписались в поворот, — повторил я для себя.

Теперь я отвернулся и от “белого дома”, встав спиной к Волге. Передо мной была та промышленная окраина, где в редакции местной газетки сидит мой приятель, кстати сказать, стихотворец… Он методично публикует ядовитые измышления на мой счет с вопросами вроде: “А нужен ли нам в Новой Корчеве писатель?”, “Откройте ваше истинное лицо!” и прочее. И подхалимски славит главного администратора города.

— Мы никого не проклинали, — напомнила жена, стоявшая рядом и непонятным образом улавливавшая ход моих мыслей.

— Нет-нет, — сказал я. — Все очень милые люди. Очень милые. Мы их любим.

КОГДА ДОБРАЛИСЬ до шестой, предпоследней площадки, она расплакалась. Я и раньше понимал, что решать свою последнюю задачу следует все-таки в одиночестве, но счел бесчестным уходить, так сказать, не согласовав свой поступок с нею. А вышло вот это:

“Миленький ты мой, возьми меня с собой: там, в краю далеком, буду тебе женой”.

Она сама хотела уйти из этого мира гораздо сильнее, чем я. Теперь же плакала, и это терзало мое сердце. Я сидел, насупясь.

— Прости, — сказала она, вытирая слезы. — Я больше так не буду. Ты, небось, уже раскаиваешься, что взял меня? Но я вспомнила о наших детях и мысленно попрощалась с ними.

— Оставь их в покое, — сказал я резковато. — Они взрослые люди, а мы все равно уйдем намного раньше их. Так какая разница, когда им горевать, сейчас или потом?

Я рассердился оттого, что ведь и это было нами обсуждено. Незачем повторяться!

— Они осудят нас, — сказала она. — И многие нас осудят.

— Наплевать, — отвечал я. — Или нас прежде не осуждали по разным поводам?

— По закону подлости, как раз завтра придет денежный перевод, — сказала она после молчания.

— Откуда, мать моя! Даже такое издание, как “Литературная Россия” — досточтимый российский еженедельник! — напечатав мой рассказ, не заплатил ни рубля. В родной Твери альманах за два моих рассказа тоже не прислал ни рубля. Я редактору этого альманаха: как тебе не стыдно, сидя на двух должностях, обижать своего собрата! А он в ответ: “У тебя не хватает выдержки”.