Наталья Галкина - Пишите письма

Косоуров вышел из-за шкафа, курил, слушал. – “Мать Николая Гронского – скульптор, так что его альпинизм можно истолковать и наследственностью”.

– Абалаков был любимый ученик Мухиной…

– Вот-вот. Слушайте дальше.

– Гронский писал Цветаевой, она цитирует, в одном из писем: “Когда я жил прошлое лето в горах (первый месяц совсем один), говорил сам с собой по-русски, громко читал Ваши стихи в горных цирках и слушал – иногда шестикратное – эхо, я и не подозревал, какие Иерихоны у меня в горле…” “Когда я говорю, – пишет далее Цветаева, – об альпинизме и альпинисте, я говорю именно об этом одиноком полудухе, полузвере, что ест снег и заставляет эхо шестикратно откликаться”.

– Гронский погиб в метро, – сказал Косоуров.

– Да, в метро, в двадцать пять лет, нелепо, несчастный случай. Вот как об этом говорит Цветаева, слушайте, – а потом я вам статью отдам, сами целиком прочтете: “Есть в этой смерти подозрительная подмена ценностей, некая намеренная – злонамеренная – ошибка завершающего рукопись редактора, словно жизнь, не решаясь на открытое противодействие судьбе автора, сделала то, что могла – изуродованием его текста. Так редактор, слегка только переставив слова фразы, так глупый слуга или неверный друг, излагая наши слова – своими, превращает их в ложь.

Есть в этой смерти, наряду с ее физической жутью, та же нарочитая, своевольная фатальность… та же нарочитая уродливость…” В дверь стучали.

Наумов быстрехонько водворил эмигрантское издание на книжную полку.

Вошла соседка в бигуди, поведала Наумову, что график дежурств изменился и теперь д?лжно ему мыть уборную не в среду, а в субботу, и вышла.

Достав книгу с полки, Наумов не стал дочитывать потерянное предложение, а прочитал только четверостишие Гронского и отдал мне книгу.

Исполнен черною тревогой,Ломает воздух шестисвистВ стране, где искушает БогаЛюбовник смерти – альпинист.

– Что такое “шестисвист”?

– Там написано, прочтете. Альпийский SOS, сигнал бедствия.

Спрятав книжку в почтовую суму свою, я сказала Косоурову:

– Видела вас сегодня ночью на мосту через канал Грибоедова в переулке Гривцова. Вы шли в Географическое общество. “Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту”.

– Путями Раскольникова ходите, господа, – заметил Наумов.

– Это был сорок восьмой год.

– Я действительно шел в сорок восьмом году весной в Географическое общество на Демидовом, чтобы услышать абалаковский доклад.

– Я видела вас обоих.

– Я ведь вам про это не рассказывал.

– Нет. Мне в то время было пять лет. И я еще не села в Транссибирский экспресс.

– Неужели это у вас после “лифта”?

– А не после барокамеры?

– Репетируете диалог из пьесы Ионеско? – поинтересовался Наумов. – Из какой? – “В ожидании Годо”, – отвечала я.

– Годо сегодня не придет, – сказал Наумов. – Сегодня ветер, он змея запускает.

Идучи с запрещенной книгою в сумке, отводила я глаза от каждого милиционера, как карманница; впрочем, они, должно быть, с веселой честностью старательно глядят в лицо всем и каждому, в полном обаянии мило улыбаясь.

– Приличному человеку, – сказал мне через пять лет двадцатилетний друг мой Володя М., – обаяние вовсе ни к чему, оно жуликам необходимо.

Не раз я эти слова потом вспоминала.

Одна из институтских сокурсниц поймала меня перед галереей Молодежного зала у лоджий Рафаэля.

– Ты вправду на Московском проспекте работаешь почтальоном?

– Да.

– В доме семьдесят пять живет лучший актер в мире – Смоктуновский. Я его подкарауливаю раза три в неделю. Ты ему писем не носишь? Ему поклонницы пишут. Я с тобой пойду, когда ты ему письма понесешь.

– Это не мой участок, – отвечала я. – Неужели мы и впрямь живем в эпоху слежки и подкарауливания? Неужто в нас проснулись филеры?

– Лучше ловить его после репетиции, – продолжала она, не слушая меня.- После спектакля он возвращается поздно.

Разумеется, ей был известен график репетиций. Из вечернего трамвая она увидела кумира своего; будь вагон старый, без дверей, она выскочила бы на ходу.

Мы вышли, она неслась к Обводному, мы уже видели издалека бежевый плащ и кепчонку артиста, как вдруг из подворотни вывалилась развеселая приплясывающая музыкальная компания, возглавляемая человеком, несшим играющий патефон; перед ним пританцовывали две девицы в цветастых шалях с кистями, за ним шестеро на взводе. Бумажные цветы в петлицах, не свадьба, не Новый год, именины, что ли. Плясали ли они на пари? От молодости, весны или “Солнцедара” их разбирало?

– Пошли, спляшем с твоим Кешей. Вон он как улыбается.

– Ты с ума сошла.

Я тащила ее, она упиралась, я выхватила у парня бумажную гвоздику Первомая из петлицы, сунула в кудри свои рыжие за гребешок. Подскочила к актеру, затопала каблуками, здрасьте, я Кармен Московской заставы, как насчет смертельного танг?, щека к щеке, вытянув сплетенные руки, к величайшему удовольствию узнавших его пешеходов.

Бе-са мэ,Беса мэ мучо,Комо си, гуардо…

Вздернув нос, я замерла, он поклонился, взмахнул полами плаща, ускакал в свою парадную, шарахнув дверью. Аплодисменты.

– Он с тобой танцевал! Как у тебя легко все получается! Это потому, что ты рыжая.

– Нет, это потому, что я не в него влюблена.

– А ты влюблена?

– Увы!

– Уж не доставляешь ли ты герою своего романа корреспонденцию?

– Доставляю. Никуда сие обстоятельство нас не продвигает.

– Вы знакомы?

– Ну.

– А ты… ты ему нравишься?

– Я ему нравлюсь. Но толку ноль.

Чтобы не разболтать ей ничего о моем зачарованном любителе бумажных змеев, я затолкала ее в подошедший троллейбус, отправляя ее обратно на Литейный. И помахала ей рукой.

Эскапада с квартирой жреца, бальзамирующего Фараона и фараонов, снилась мне не раз и не два, потом сон и явь смешались воедино.

Возможно, друг Кости, проникнув в обиталище хренова Рамфиса через окно, открыл нам дверь. А может, другой друг отключил сигнализацию, и тогда отмычками, сварганенными третьим другом, Константин отпер ее сам, впустил нас с Аидой в темные покои, обволакивающие волной густой мглы, запахами мастики, трав, экзотики, чужого чуждого мира. Метались в лучах фонариков тяжелые складки оконных штор. Занавесив окна, мы включили в прихожей свет.

На покрытых лаком рогатых ветвях сидели под потолком чучела птиц. Над дверью в ванную красовался портрет Сталина с трубкой на фоне мраморной балюстрады пред черноморской далью. В простенке между комнатами стояли на полу чучело собаки и скелет собачонки, а на стене в стеклянном футляре висела маленькая страшная мумия то ли младенца, то ли гнома, то ли инопланетянина, белый оскал, красно-зеленая шапка расшита голубыми прозрачными бусинами. Тикали часы, качался надраенный до блеска маятник, светились фосфором цифири циферблата. Часы стали бить, Аида вскрикнула, зажав рот, на кухне щелкнула дверца. Выскочила из кухонных ходиков кукушка, вопя свое “ку-ку!”.