Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря

— Ты к Ваньке зачем?

— По делу.

— Ну, ясный хрен, — согласился старикашка. — Кто ж не по делу? Ты крикни громче.

— Куда уж громче? — раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.

— А ты крикни, — убеждал старикашка. — Оно ведь как? Один крикнет, другой смолчит, вот и гармония.

Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была врыта в землю скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу

возвысился — и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы, в глазах застыло равнодушие:

— Чего?

— Бумажник потерял.

Лигуша скучно почесал затылок. Подумал о чем-то, прикинул. Потом медленно открыл калитку.

Вблизи он показался Шурику необъятным.

Не то чтобы толст был. Рыхл скорее, странно приземист, как мамонт из детской книжки. И голова, как у мамонта, — огромная, шишковатая. Впрочем, без бивней.

И скучен был Лигуша.

Безмерно, самодовольно скучен.

Ни наступающие дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько его не трогали, как будто он давно знал все — и о себе, и о жизни. Тяжело ступая босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, забившей двор, Лигуша, сопя, провел Шурика на высокое деревянное крыльцо, оттуда в сени, а из сеней в кухню.

Просторная, неожиданно опрятная кухня.

Русская печь, ситцевая занавесочка над сушилкой.

Занавесочка давным-давно выцвела, почти потеряла цвет, но все равно оставалась опрятной. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на беленые стены, на потолок. Клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли темные пятна, но и они были замыты, по-своему опрятны, не вызывали брезгливости или раздражения. Правда, сковорода, покрытая металлической крышкой, стояла не на подставке, а на толстой зеленой книге. Шурик даже имя автора рассмотрел: Лукреций Кар… А может, Карр… Последние буквы закрыло сажей.

Но вот странно.

На всем, несмотря на опрятность, лежал светлый налет сухой рыбьей чешуи. И была плотно прикрыта дверь в комнату.

— Ну что? Ноет плечо? — недоброжелательно поинтересовался Лигуша.

Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. Мало ли… У людей постоянно что-нибудь ноет. Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркивал, демонстративно занявшись сковородой. Отвернувшись от Шурика, он поставил сковороду в печь и хлопнул вымазанной сажей книгой по колену. При этом рожа у Лигуши была мерзкая. Знаем, дескать, знаем, что к чему. Чувствовал что-то в Шурике.

— Читаем?

Шурик был уверен, что Лигуша ухмыльнется хмуро, недоброжелательно, но бывший бульдозерист заносчиво просипел:

— Воронье чтиво.

До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:

— Для своего времени эта книга была, наверное, занимательной…

Лигуша обернулся. Туман равнодушия в его глазах растаял, они сразу стали желтыми, как у волка.

— Для своего времени?

— Нуда…

— Если Грегор Мендель, — чванливо просипел Лигуша, — если Грегор Мендель пишет, что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что — тоже верно только для своего времени?

Шурик обалдел. Он не знал, кто такой Мендель, правда, слышал ругательство — менделист. Еврей, наверное. Извращенец. Но то, что Лигуша сумел так круто сослаться на какого-то Менделя, болезненно его зацепило. Смирись, сказал он себе. В конце концов, ты работаешь на этого человека. Кем бы он ни был, что бы ни выделывал, ты на него работаешь.

Бывший бульдозерист сипло спросил:

— Ну?

Шурик пожал плечами:

— Бумажник я потерял…

Он был уверен, что Лигуша спросит: где? когда? при каких обстоятельствах? Вот тут Шурик и ввернул бы мягко: вас защищал, не допускал враждебных выходок, а в результате… Но Лигуша, противно пожевав толстыми губами, чванливо бросил:

— Двадцать процентов!

— Чего двадцать процентов? — не понял Шурик.

— Как чего? Денег. Правда, их в твоем бумажнике кот наплакал.

Лигуша нагло ухмыльнулся, пожирая Шурика желтыми самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что этот человек только что упоминал в беседе извращенца Менделя. Впрочем, говорят, Иван Владимирович Мичурин тоже походил вот на такого старого куркуля.

— С потерянной суммы? — догадался Шурик.

— С найденной, — самодовольно поправил Лигуша.

Они снова замолчали. Беспрерывно жуя, ворочая могучими челюстями, Лигуша, не торопясь, прошелся по просторной кухне. Громадные руки он прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашеным половицам.

— Ну? — опять спросил он.

Шурик пожал плечами. Он не знал, что, собственно, говорить.

К счастью, говорить не пришлось. С бывшим бульдозеристом вдруг что-то случилось. От него понесло жаром. Странно икнув, он присел на корточки. Но даже в этом положении его глаза оставались на уровне глаз сидящего на скамье Шурика. Желтые, по-волчьи внимательные, омерзительно пустые глаза, хотя в глухой их пустоте, как в глухом ночном небе, угадывалось что-то, угадывалось. Быстро глотая, как рыба, выброшенная на сушу, он все же просипел:

— У Лешки.

— Что у Лешки?

— Твой бумажник. В кафе.

— Лешка — это официант? — догадался Шурик.

Лигуша кивнул. От него сильно несло жаром. Рыхлые плечи обвисли. На низком лбу выступил пот.

— Ты рыбу ешь… — почему-то посоветовал он. И посмотрел на Шурика с глубоким, с чрезвычайно отчетливо выраженным чувством превосходства: — Разную…

И встал.

Сжав ладонями виски, вышел в сени.

Шурик не потерял ни секунды. Внимательно прислушиваясь к позвякиванью металлического ковша (Лигуша, наверное, черпал ковшом холодную воду из кадушки), он неслышно пересек кухню и толкнул тяжелую деревянную дверь, преграждавшую вход в комнату.

И замер.

Яркий солнечный свет весело играл на крашенном желтой краской, но давно облупившемся, пошедшем пузырями полу. Сухая известка на стенах лупилась, по углам сквознячок шевелил разросшуюся паутину. Ни стола, ни стула, только под окном валялись какие-то обрезки. И висели гигантские осиные гнезда под потолком — будто шары, вылепленные из папиросной бумаги!

Не врал, значит, сцепщик.

Могли, значит, осы вцепиться в Соловья, в Костю-Пузу!

— Двадцать процентов! — просипел, входя в кухню, Лигуша. Шурик даже дверь не успел прихлопнуть. Но Лигушу это нисколько не тронуло. Плевать ему было на то, чем занимается Шурик.