Геннадий Прашкевич - Пес Господень

«Но Торкват говорил это о варварах.»

«А разве не варвары окружают нас сейчас? Разве можно отдавать чудо разума в руки варваров?»

Чудом разума юная Амансульта считала груду старинных заплесневелых книг, извлеченных ею из подземных тайников Торквата вместе с нечистым золотом. Зная, что рано или поздно он погибнет, Торкват постарался укрыть книги под землей как можно надежнее.

Да, часто думал Ганелон, Амансульта достигла многого золота и старинных книг, но она забыла одну очень важную, а может, и самую главную вещь: ведь хитрый дьявол умеет не только портить погоду, приносить зло, мешать находящимся в супружестве исполнять их супружеские обязанности и совершать всякие другие козни, он, лукавый дьявол, прежде всего, умеет и любит смущать слабые человеческие умы.

Чудо нельзя упрятать в тайник.

Чудо оно потому и чудо, что вспыхивает внезапно.

Истинное чудо никогда не тьма, в которой вспыхивают разные светила, оно не радуга, перекидывающаяся над одинокой звездой; оно всегда утешение, ниспосланное выше.

А какое утешение могут нести старинные заплесневелые книги, извлеченные из тайных подземелий Торквата?

Какое утешение может нести нечистое золото, многие годы таившееся под землей?

Как можно так легковерно идти прямо в руки дьявола и не яриться на его козни?

Как можно не помнить о рвении Моисея, который в один день истребил двадцать тысяч язычников?

Как можно забыть усердие первосвященника Финееса, который одним копьем пронизал множество иудеев и моавитян?

Меч и огонь.

Во имя Господа.

Разве не об этом каждодневно и неустанно вопиет, обращаясь к густой толпе, святой блаженный отец Доминик, пришедший пешком в Лангедок из северной Кастилии?

Блаженный отец Доминик беден.

Он низколоб, у него длинное некрасивое лицо, но над его горбатым носом священной ненавистью пылают черные, как угли, глаза. Он никогда не улыбается, он никогда не ест мяса, питаясь только вином и рыбой, а на его узкой желтой щеке виден чудесный знак – крошечный крест, не вырезанный и не выжженный, а появившийся однажды сам по себе.

Блаженный отец Доминик неутомим.

Сегодня он проповедует в обители святого Ремигия, завтра его потрепанные сандалии взметают пыль на Аппской дороге. Сегодня он проводит ночь в Пруле, близ Каркассона, там, где крошечное аббатство дает приют ему самому и его многочисленным ученикам, а завтра он поучает смиренную братию в Доме бессребреников в Барре.

Где бы и когда бы ни появлялся блаженный отец Доминик, его неистовая душа не знает покоя.

Ничуть не смущаясь, входит отец Доминик в гнезда еретиков.

Он грозен.

Он неустанно, он неистово напоминает верующим о том, что дьявол, как нигде, любит селиться именно в собственных наших сердцах. Лишь изгнав дьявола из собственного сердца, человек начинает преодолевать ничтожество, в коем он рождается. Лишь очистив собственные сердца, лишь жестоко разгромив все лживые гнезда ереси, зародившиеся вокруг, можно будет по-настоящему обратить неукротимый взор на восток, учит блаженный отец Доминик. Сейчас не земли сарацинов, не края неверных, не воины Магомета, а лежащие вокруг Нарбонна и Монпелье, Безье и Альба, Ним и Тулуза – вот настоящие дьявольские гнезда, где настоящие еретики, слуги дьявола, распинают истинную веру. Там постоянно множащиеся тряпичники и тиссераны не смущаются унижать Святую римскую церковь. Там впавший в нечистую гордыню граф Раймонд Тулузский не желает возвращать Святой римской церкви награбленное им чужое добро. Ведь разве не грабеж утаивать для себя церковную десятину? И разве известная, но нечистая семья Дюфор, свободно вхожая в замки графа Тулузского, нагло не кичится своим безверием? И разве богохульники сеньоры Тоненксы, давно уже забывшие путь к исповедальне, не гордятся открыто тем, что беседуют с дьяволом в течение четырех поколений?

Меч и огонь.

Сампер анте, всегда впереди!

Блаженный отец Доминик несет факел веры.

Факел веры. несомый им, ярок.

Он, Ганелон, сам видел, как однажды блаженный отец Доминик дал жестокую пощечину нечестивому отступнику от веры.

Разве не является доказательством особой святости отца Доминика то, что после его пощечины нечестивый отступник сразу умер?

Он, Ганелон, однажды сам видел, как блаженный отец Доминик возложил свою руку на голову слепца.

И слепец мгновенно прозрел.

Он, Ганелон, сам не раз слышал, что когда отец Доминик проходит мимо какого-либо собора или проезжает мимо него на муле, то все святые в нишах наклоняют головы в знак глубокого уважения перед подвижником. И одновременно колеблется в небесах чудесный высокий свет – свет душ, спасенных блаженным отцом Домиником.

Ганелон вздохнул.

Как странно приходят воспоминания.

Почему он вспомнил все это здесь, в пустом Риме, разыскивая некоего старика Сифа по прозвищу Триболо?

Сердце Ганелона билось шумно, прерывисто.

Он боялся, что его могут услышать.

И не ошибся.

Где-то на огородах тявкнула, завыла собака.

Но сразу вдруг потянуло сладким, необычно сладким, даже приторно сладким дымом.

Ганелон огляделся.

Серый сумеречный свет делал пустые переулки еще более печальными и пустыми, но даже смрад многочисленных нечистот, которыми была в разных местах загажена и залита вымощенная крупным камнем мостовая, не заглушал сладкого приторного запаха дыма.

Сладким дымом несло из-за высокой, местами обрушившейся каменной стены, сразу за которой темнела неясная громада темного дома с настоящим чердачным окном, нелепо распахнутым в сумерки.

Ганелон осторожно толкнул массивную калитку.

Калитка не поддалась.

Тогда Ганелон перелез через стену.

Он служит Делу.

Дело оправдывает все его поступки.

Сальвави анимам меам. Душу свою он спас.

Он, Ганелон, спасет душу Амансульты. Он вырвет несчастную Амансульту из нечистых рук дьявола. Он будет просить Бога простить Амансульту. Он будет просить Бога спасти несчастную Амансульту, просветить ее, наставить на правильный путь. Он никогда не осквернит в гневе святое распятие, как это иногда делают неразумные, но рано или поздно он сам двумя короткими движениями милосердника наложит святой крест на дьявольскую отметку, таящуюся под левой грудью его бывшей госпожи.

Перивлепт.

Восхитительная.

Ганелон осторожно остановился под старой яблоней.

Палая листва, нежное очарование прели и гнили, серебристая паутина на кустах, пустынный покой запущенности.

Все равно волчий угол.

Нет, сам себя поправил Ганелон, не волчий угол, а паучий, мерзкий угол мерзких пауков, и осторожно обошел молчащую громаду дома.

Вид у дома был нежилой – слепые окна забраны крепкими ставнями, дверь заперта изнутри, но над каминной трубой вился слабый дымок.